Он отрывисто бросал свои недоговоренные фразы, полные желчи, пересыпанные крупной бранью (которую я не привожу здесь). -- Это был крик бессильного гнева... Мы, случайные представители Генерального штаба и флота, слушали его, жадно ловя каждое слово, не обращая внимания на брань. -- Мы сознавали, что она посылается куда-то и кому-то через наши головы, и, если бы не чувство дисциплины, взращенное долгой службой, мы всей душой присоединились бы к этому протесту сильного, энергичного человека, выкрикивавшего свои обвинения... Но странно: по мере того, как со слов нашего собеседника ярче и ярче развертывалась перед нами картина нашей беспомощности (как оказалось впоследствии, его сведения, хотя и отрывочные, были верными), -- какое-то удивительное спокойствие сменяло мучительную тревогу долгих часов неизвестности и томительного ожидания...

   Я взглянул на полковника. Он сидел, весь вытянувшись, откинувшись на спинку дивана, засунув руки в карманы тужурки, и казалось, что... если бы кто-нибудь, в этот момент, предложил ему фенацетина, то это могло бы кончиться очень дурно...

   -- Измена!.. Я верю, я не смею не верить, что бессознательная, но все же измена... -- закончил путеец, тяжело переводя дух...

   -- Пусть так! не переделаешь! -- воскликнул полковник. -- Но все это -- только начало. За нами Россия! -- А пока -- мы, ее авангард, мы, маленькие люди, -- мы будем делать свое дело!..

   И в голосе этого человека, всего час тому назад такого больного и слабого, мне послышалась та же звенящая нота, которой звучал голос молодого подпоручика, на вопрос "что ж делать будем?" крикнувшего "умирать будем!.."

   И я снова поверил!..

   В Нангалине опять застряли на несколько часов. Вагон-столовую почему-то оставили в Дальнем. Пришлось питаться в станционном буфете. Небольшая комната, носившая громкое название "буфет и зало I и II класса", была битком набита публикой, обитателями Квантуна, стремившимися частью в Артур, частью в глубь Маньчжурии. Здесь не слышно было разговоров ни о наших неудачах, ни о шансах будущего... Глухие удары минных взрывов, обессиливавших флот, печальные звуки орудийного салюта, провожавшие в могилу безвременно и бесполезно погибших борцов, -- не достигали сюда. Снаружи плакала и злилась вьюга, наметывая сугробы над свежими могилами, а здесь -- в душной комнате, в облаках пыли и табачного дыма, хлопали пробки, слышались речи о подрядах, поставках, об имуществах, приобретенных "за грош, по нынешним временам", швырялись бумажки и золото, чтобы "мне первому подали...".

   Мы наскоро съели что-то и поспешили вернуться в поезд.

   В Артур прибыли только около 11 ч. вечера. Полковника встретил и увез кто-то из офицеров его формирующегося полка; путейца -- встретили товарищи, а я оказался совсем на мели. Бывшие спутники обещали прислать первого встречного извозчика. На этом пришлось успокоиться.

   Неприятные полчаса провел я, сидя в углу станционной залы со своими чемоданами. Какая-то компания запасных нижних чинов, призываемых на действительную службу, но еще не явившихся, устроила здесь что-то вроде "отвальной".

   Керосиновые лампы тускло светили в облаках табачного дыма и кухонного чада. На полу, покрытом грязью и талым снегом, занесенным с улицы, стояли лужи пролитого вина и пива, валялись разбитые бутылки и стаканы, какие-то объедки...

   Обрывки нескладных песен, пьяная похвальба, выкрикивания отдельных фраз с претензией на высоту и полноту чувств, поцелуи, ругань... Общество было самое разнообразное -- мелкие собственники, приказчики, извозчики... -- рубахи-косоворотки и воротнички "монополь", армяки, картузы, пальто с барашковыми воротниками, шляпы и даже шапки из дешевого китайского соболя, окладистые бороды и гладко, "под англичанина" выбритые лица... Словно в тяжелом кошмаре, против воли, я смотрел, слушал, старался что-то понять, пытался уловить настроение этих будущих защитников Порт-Артура...

   Как знать? -- Может быть, это вовсе не пьяный угар, а богатырский разгул? -- Раззудись, плечо, размахнись, рука!.. -- Так, что ли?.. -- не знаю... Во всяком случае, китаец, прибежавший сказать, что извозчик приехал, был встречен мною как избавитель.

   Одиссея моих ночных скитаний в поисках пристанищ мало интересна.

   К утру пурга улеглась; ветер стих, и солнце взошло при безоблачном небе. К 10 часам, когда я отправился являться по начальству, улицы превратились в непроходимую топь. Пользуясь случаем, немногочисленные извозчики (большинство их было из запасных и теперь прекратило свою деятельность) грабили совершенно открыто, среди бела дня, беря по 5 рублей за 5 минут езды. Говорят, что первое время, пока для обуздания их аппетитов не были приняты решительные меры, они зарабатывали, благодаря невылазной грязи, по 100 и даже более рублей в день. Но это только так, к слову. Тогда, в охватившей всех горячке, на такие мелочи не обращали внимания.

   Ныряя по выбоинам, пересекая лужи, похожие на пруды, жмурясь и прикрываясь, как можно, от брызг жидкой грязи, снопами вздымавшихся из-под ног лошадей и колес экипажей, я жадно всматривался, пытался уловить и запечатлеть в своей памяти общую картину, общее настроение города... Поминутно попадались обозы, отмеченные красными флажками; тяжело громыхали зарядные ящики артиллерии; рысили легкие одноколки стрелков; тащились неуклюжие туземные телеги, запряженные лошадьми, мулами, ослами; высоко подобрав полы шинелей, шагали при них конвойные солдаты; ревели ослы, до надрыва кричали и ссорились между собою китайские и корейские погонщики; беззастенчиво пользовались всем богатством русского языка ездовые; с озабоченным видом, привстав на стременах, сновали казаки-ординарцы; с музыкой проходили какие-то войсковые части; в порту -- грохотали лебедки спешно разгружающихся пароходов; гудели свистки и сирены; пыхтели буксиры, перетаскивавшие баржи; четко рисуясь в небе, поворачивались, наклонялись и подымались, словно щупальца каких-то чудовищ, стрелы гигантских кранов; слышался лязг железа, слова команды, шипение пара; откуда-то долетали обрывки "Дубинушки" и размеренные выкрикивания китайцев, что-то тащащих или подымающих... А надо всем -- ярко-голубое небо, ослепительное солнце и гомон разноязычной толпы.

   "Какая смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний..." И тем не менее чувствовалось, что в этой суете, в этом лихорадочном оживлении не было ни растерянности, ни бестолочи. Чувствовалось, что каждый делает свое дело и уверен, что выполнит его, как должно. Огромная машина, которую называют военной организацией и которую в мирное время лишь по частям поверяют и "проворачивают вхолостую", -- работала в настоящую, полным ходом.

   Тяжелые впечатления вчерашнего дня -- станция Дальнего, буфеты Нангалина и Порт-Артура, желчные речи путейца -- все сгладилось, потонуло в чувстве солидарности с этой массой людей, еще так недавно почти чуждых друг другу, а теперь -- живших одной жизнью, одной мыслью...

II 

Порт-артурские впечатления. -- Слава Богу -- на миноносце! -- Первый выход. -- "Беречь и не рисковать!" -- Тяжкая обида

   Первое место, куда я направился, был, конечно, морской штаб наместника. Там я надеялся не только узнать что-нибудь достоверное о судьбе "Боярина", тесно связанной с моей собственной, но и вообще несколько ориентироваться, разобраться в слухах и сплетнях. В прихожей и в смежной с ней комнате стояли огромные ящики, в которые писаря складывали синие папки "дел" и разные канцелярские принадлежности. Работой руководил чиновник.

   -- Что это? укладываетесь? куда?

   -- Нет... так, на всякий случай... впрочем, извините! --

   И он, отвернувшись от меня, с явно деланным раздражением, набросился на какого-то писаря, оказавшегося в чем-то виноватым.