-- Мишка, прочь! -- задыхаясь, крикнула Левониха.

   -- Брось отца!

   -- Не смей трогать меня!

   -- Нет, посмею!

   Старик вскочил на ноги и толкнул ее. Старуха растянулась на полу и заревела.

   -- Что ж вы со мной делаете, проклятые? Али я не в своем доме? Али я лютой ворог вам?

   -- Ворог! -- воскликнул вышедший из себя Михайло. -- Ты нам житья не даешь! Нам теперь ничего не остается делать, как уходить от вас. Мы и уйдем! Как хошь теперь, мы жить с тобой не будем! По чужим углам будем скитаться, а с тобой не останемся...

   -- Да нас мои родные пока примут, -- проговорила Катерина. -- Неужели белый свет-то, клином сошелся?

   -- Некуда вам идти, а мы ее спровадим! -- крикнул старик. -- Я до вышнего начальства дойду, а так измываться ей не позволю...

   -- Вот как!.. -- белая, как мука, трясущаяся, с вытаращенными глазами и с перекосившимися губами прохрипела Левониха. -- Это я-то мучительница?.. А кто тебе дом-то свел? Кто тебе все сгоношил да на людскую ногу жить-то заставил?

   -- Ты, что ль, одна?.. А мы-то где были?

   -- А то не я?.. За это вы гоните теперь меня? Спасибо!.. Так пользуйтесь же всем!.. Лопайте мои труды и заботы!.. Пода-а-витесь!..

   Она схватила с приступки кафтан и вышла из избы, громко хлопнув дверью. Слышно было, как она прошла сенями, грохнула калиткой, и... все смолкло.

   Прошел час, другой... Левониха не возвращалась. Ребенок, уставши от плача, заснул; общее возбуждение поулеглось, потянуло и взрослых ко сну: сказывалась дневная усталость. Старик первый проговорил:

   -- Давайте ложиться спать. Небось не мешок с золотом, не пропадет...

VII

   Левониха не приходила и наутро. Нужно было топить печку, но Катерина боялась браться за это. Старик пошел искать старуху и звать ее домой.

   Левониха была у соседей. Она, должно быть, не спала ночь. Лицо ее осунулось, только глаза горели сухим лихорадочным блеском. Когда старик заикнулся, чтобы она шла домой, Левониха закричала:

   -- Не пойду! Живите одни! Прогнали, так нечего теперь назад звать!

   -- Кто тебя прогонял?

   -- Как кто? А вчера не ты ли хотел к начальству-то идти?

   -- Ну, мало что! то было в задоре.

   -- Вы давно были рады меня изжить. Так живите без меня! Я по миру буду ходить, под забором где-нибудь околею, а к вам не пойду!.. Пользуйтесь моим добром, пейте кровь мою!..

   -- Будет, безумная!

   -- Я не безумная! Я все вижу. Я всем вам теперь поперек горла пришла. Ну, так ладно... Я уйду! Куда глаза глядят уйду, а к вам не пойду; живите, пластуйтесь на моих трудах!

   Она завыла и не стала больше слушать никаких уговоров. Старик с досады плюнул и вышел из избы.

   Катерина стала топить печку. К обеду пришла баба из этого дома, где ночевала Левониха, и сказала, что старуха ушла вон из деревни. Куда она девалась, никто не знал.

   Подходила зима. До Мироновых стали доходить слухи, что их старуха ходит по миру. Она просит милостыньку и на вопрос, откуда она, отвечает, что из Гордина, называет своих и рассказывает, что ее выгнали из дома, который она нажила, и расписывает, не жалея красок, старика, сына и особенно сноху. Своим рассказом она вызывает к себе сочувствие, ее жалеют, тогда она плачет и молит бога, чтобы он покарал ее обидчиков, а ее наградил в будущем веке.

   У Мироновых скандалы прекратились, но жизнь их пока еще не стала светлей. Старик ходит угрюмый и с каждым днем старится. Катерина каждый день плачет о ребенке, который не растет, а хиреет и не дает дотронуться до спины. Говорят, что у него образуется горбик. И Катерина и Михайло были уверены, что это произошло оттого, что он ушибся, когда его кинула Левониха. Возвращения домой матери они оба не желали, но им больно слышать об ее бродяжничестве и о том, что она в каждом дворе жалуется на них. Катерина не раз заговаривала, что не лучше ли им покинуть все, что принадлежит свекрам, а уйти и самим обзаводить свое хозяйство, но ее успокаивают тем, что, что бы Левониха ни говорила, все-таки они перед ней ничем не виноваты, а она одна в грехе, она будет и в ответе.

   1904

СОТСКИЙ

I

   Вечерело. В обширном грязном здании Юрьевского волостного правления было тихо и пустынно. Старшина с писарем уехали по волости по сбору продовольственного капитала, а помощник, воспользовавшись их отсутствием, пошел в трактир выпить бутылку пива и повздыхать на глазах у дочери трактирщика, Марфуши, румяной девушки в розовом платье, с большими "буферами" и тощенькой косой, которую она собирала в пучок на макушке. В присутственной комнате правления разливался полумрак, отчего все предметы, находившиеся в ней, получали неясное, несвойственное им очертание.

   Правленский сторож Матвей Груздев, старый бобыль, с совершенно лысою головою, которую он при резкой температуре повязывал, как баба, платком, неподвижно сидел на большой скамье в углу у входа, как бы боясь помешать собиравшейся сгуститься темноте, и, закрывши глаза, думал. Он думал о том, что если бы у него были живы его сыновья, из которых один был убит на войне в турецкую кампанию, а другой умер от чахотки в Москве, то, вероятно, у него теперь росли бы внуки и правнуки. Они жили бы все вместе, в большой двенадцатиаршинной избе с печкою посредине, и он лежал бы на этой печке, а кто-нибудь из невесток ставил бы самовар... К чаю принесли бы закусить соленых рыжиков, и когда бы собрали на стол, то какая-нибудь из правнучек подбежала бы к нему и стала звать его за стол...

   -- Ох-хо-хо! -- протяжно вздохнул старик и, отстранившись от стены, на которую опирался спиною, открыл глаза. Темнота густо наполняла уже всю комнату. Картины, портреты и разного рода объявления и распоряжения исчезли со стены для глаз старика; куда-то отодвинулись и самые стены с простенками; только одни окна, тускло белея, были на своем месте.

   -- Надо зажигать огонь, -- проговорил Груздев и, тяжело поднявшись с места, не спеша подошел к покрытому грязным, залитым чернилами сукном столу и, снявши со старой кривобокой лампы колпак, а потом стекло и чиркнув дрожащими руками спичку, зажег фитиль. Потом надел опять стекло и колпак и истово перекрестился.

   -- Слава тебе, господи, слава тебе! -- произнес он, сладко и протяжно зевнув, и, перекрестившись, опять стал стряхивать насоренный помощником на столе пепел от папиросы.

   За стеной в коридоре застучали, и послышались неуверенные шаги двух человек. Вот шаги притихли; шаркнула, отворяясь, дверь в прихожую, чья-то рука взялась за скобку двери, ведущей в присутственную комнату, и на ней задребезжали стекла. Старик поднял голову и стал глядеть, кто входит; но свет, скрадываемый колпаком еще не разгоревшейся лампы, слабо доходил туда, и старик сразу никак не мог разглядеть, кто вошел.

   -- Здорово, дядя Матвей! -- раздался сочный, сильный голос. -- Никак, ты один?

   Старик отошел от стола на середину комнаты и тут уже разглядел плотную, коренастую фигуру сотского Коврижкина, с лохматой белокурой головой, здоровыми, красными щеками и крупными губами. За ним, слегка съежившись, стоял молодой парень, с еле пробивающимися усиками на миловидном лице, с острым небольшим носом, стриженный бобриком. На нем было осеннее пальто с наглухо застегнутым бортом и поднятым воротником. Пальто снизу все было забрызгано грязью, в грязи были и высокие сапоги с резиновыми калошами. Парень как будто конфузился; на лице его заметно было выражение неловкости, а в темных выразительных глазах светился мрачный огонь.

   -- Здорово, друг, здорово! -- ответил на приветствие сотского старик. -- Ты что ж, с бумагами, что ли?

   -- Какой с бумагами, вишь -- человека привел, -- бросив на скамейку шапку и потирая озябшие руки, сказал сотский. -- А при нем, известно, и бумага есть...