Постояли они, озираясь тревожно, — а стволы все поскрипывают, а сумерки все сгущаются, — и налетел вдруг на путников крохотный ветерок, и пошел, пошел вокруг них, набирая силу, все быстрей и быстрей, и вот уже оказались они в середине темного вихря, рвущего с плеч рубахи, свистом пронзительным оглушающего.

Сметлив догадался, вспомнил, прокричал еле слышно сквозь свист и рев ветра:

— Это нориковы проделки! Управитель говорил! Спинами, спинами друг к другу!

Верен и Смел наполовину услышали, наполовину угадали — и встали все трое спина к спине, прижавшись тесно, закричали в потемки каждый по своему:

— Эй, Черный норик, где ты?

— Черный норик, выходи!

— Черный норик, иди к нам! Мы тебя узнали!

Прокричали так, покричали — и улегся смерч, и сумерки расступились, и лес утих. А впереди, на дороге — обыкновенный сучок валяется, да никакой он не живой. Смел, проходя, нарочно наступил — тот только хрустнул. Но про голод, конечно, забыли: чуть не бегом из Оголтелой пади бежали. А когда миновали ее, Верен спохватился:

— Мы же Черному норику письмо не передали!

Но Сметлив возразил:

— Так он ведь и не появился.

А не появился — и Смут с ним, своих забот хватает. Теперь вперед, вперед! За Оголтелой падью, выйдя на возвышение, далеко-далеко над зеленой весенней далью впервые увидели будто парящие в синем небе снежные пики Оскальных гор. И обрадовались же! К концу приблизилось их похождение, хотя никто не знал что там — в конце, и какая ждет их судьба.

Они шли упрямо и весело, и поливал их дождик, и сушили ветра, и давали приют под своими кронами приветливые деревья. И с приближением гор становились все холоднее ночевки, но теплы были овчинные полушубки, и дров вдосталь, и лучше огня их грела теперь молодая, горячая кровь.

Они миновали грохочущий, плюющийся клочьями пены свирепый речной перекат Костолом, нос к носу столкнулись однажды с парой волков, а Смел, имевший смолоду привычку пробовать все «на зуб» (она вернулась к нему вместе с зубами), отравился невзрачной лиловой ягодкой: всю ночь его бил озноб, накатывала испарина и терзала резь в животе.

Когда горы явились им в полный рост, лес стал редеть, переходя в мелколесье, а Живая Паводь, сузившись, теперь походила больше на горный поток, светлый и говорливый. Здесь они увидали развилок дороги: глухая колея уходила прямо в реку, через брод, и выныривала на другом берегу, забирая потом по взлету предгорной равнины куда-то вправо и вверх. Здесь путники остановились, печально задумались. Это была тропа скорби — дорога на гиблое Серебряное плато. Никто из добрых людей не проходил здесь, не задержавшись — помянуть безвинно погибших в ледяных рудниках и вечных снегах проклятой каторги, учиненной Нагастом Воителем.

Но и здесь не пробыли долго: совсем уже близко была их цель. Скоро дорога стала вместе с рекою выделывать петли между холмами, потом поднялась на один из них, особенно скалистый и крутой, разрезанный рекою надвое — и открылась вдруг путникам затаенная среди гор долина, а в ней лежало, будто в ладони, зеленое и уютное селение пастухов, виноградарей, кожемяк, сыроделов — Овчинка…

Постоялый двор был сложен из диких камней, приземист, весь увит виноградом. Хозяин его, по прозванию Горлохват, характер имел плутоватый и напористый: они хотели поселиться вместе, но свободных больших комнат не оказалось, и он мгновенно сосватал им две отдельных — одну на двоих, а другую на одного, да еще представил все так, будто великую оказал услугу и потребовал деньги вперед.

Кинули на пальцах, кому жить одному — вышло Смелу. Он, ворча, потащил свой мешок в одиночку. Устроившись, вышли поесть в общую комнату, Горлохватом громко именуемую залой. Они выбрали из предложенного баранину по-овчински, сами не зная, что за блюдо такое, но не ошиблись — вкусно было на диво. Можете представить: крупные куски мяса, нашпигованные чесноком и морковкой, поджаренные на углях и поданные с кисло-жгучим соусом под горячие лепешки. А вот ячменной браги не оказалось: ее в Овчинке не уважают, предпочитая перебродивший сок винограда. Поскольку больше нигде в Поречье вино спросом не пользуется, его везут отсюда по осени в самые Рыбаки, где продают эльмаранам и на другие торговые корабли, заходящие в устье Паводи запасти питьевой воды перед долгой дорогой домой.

Что же делать — пришлось запивать вином. А вот когда, разойдясь, повторить попросили — заминка вышла: поглядел Горлохват на них подозрительно, головой покачал:

— А не молоды — пить постольку?

— Да ничего, дяденька, вода дырочку найдет, — отшутился Смел, а сам поглядел на товарищей как бы со стороны — и только языком цокнул: пацаны пацанами, едва пушок пробивается. И, чтобы придать солидности их незрелой компании, завел с Горлохватом, притащившим еще кувшин вина, серьезный мужской разговор:

— Ты бы лучше сказал нам, хозяин, как Скалобита найти.

— А зачем вам Скалобит?

— Дело к нему есть, важное очень, — а у самого уже и язык заплетается, и глазки блестят: коварная штука — вино!

Горлохват насмешливо покачал головой, протянул:

— Э-эх, молодежь… Туда же — «важное очень»… Проспитесь лучше, а завтра уж Скалобита ищите — он пьяных не любит.

— Да где искать-то? — Смел упорствует.

— Вы мимо прошли. Отсюда вниз — второй переулок направо, там кузня в конце. А в кузне, стало быть, и сам Скалобит.

— Ай, спасибо, хозяин, великую тайну открыл, — дурачится Смел.

Но Горлохват обижаться не стал — что с сопляков взять? Сказал только:

— Давайте, давайте. Допивайте, да спать идите.

Трудно было вставать наутро. Хотя, какое там утро — поздно вставали, с тяжелыми головами. Прав был хозяин их, Горлохват: не стоило пить так много. Однако, сделанного не воротишь. И вот, понемногу стали очухиваться, во дворе ледяною водою умылись из желоба, поесть заказали — поострее, погорячее. Получился у них то ли завтрак, то ли обед. Но так ли, сяк ли — время настало идти к Скалобиту.

Припомнили они переулок — вниз идти, во второй направо — и пошли, пригладив волосы и рубахи одернув. Точно сказал Горлохват — в конце оказалась кузня, дверь нараспашку, но видно там не было никого, только в горне огни играли. Огляделись они, да со свету немного увидели. И тогда Сметлив голос подал:

— Есть тут кто?

— Есть, а как же? — хрипло и тяжело раздалось в ответ из угла, где они рассмотреть не успели. Там сидел на скамье человек, про которого человек — не подумаешь. Гора и гора. Если Сметлив был большой, то этот — огромный. И глядел он на них чуть насмешливо, но с интересом. Будто ждал их заранее, будто знал, что они придут. Точно — знал, и не думал даже скрывать:

— Знаю, знаю: была мне весточка, что гостей надо ждать. Да… Вы входите, входите, ребятушки, не стесняйтесь. Вон табуреточки — берите, садитесь. — Тут Скалобит встал, вынул клещами из горна железку цвета закатного солнца, и принялся осторожно обстукивать на наковальне. — Мне тут одну поделочку отковать надо — вы подождите пока, не скучайте…

Тяжелый двуручный молот казался в руке его хрупкой игрушкой. он и бил-то им потихоньку, словно боялся разбить наковальню. Все было маленьким по сравнению с ним самим — и называл он все уменьшительно: молоточек, ребятушки, табуреточки. Когда-то давно, дождливой весной, случилось в Овчинке несчастье: у выхода из долинки обрушилась в реку скала, перекрыла русло Живой Паводи, и могло бы получиться из селения вполне приличное озеро, не живи в нем могучий кузнец. Он за день сковал себе молот, который едва поднимали шестеро крепких мужчин, и на третьем ударе скала раскололась вдоль, а потом и каждый кусок — пополам, и еще, и еще… Он крушил скалу, стоя по пояс в реке, и вода, пошедшая страшным потоком, катящая многопудовые глыбы, не могла свалить его с ног. Вот такой он был, Скалобит, живая легенда Оскальных гор. Старость не подтачивала его силу, хотя жил он невесть как давно. Раз в тысячу лет рожают земные женщины таких сыновей.