Скрываясь в кустарнике вблизи этого места, Арпин и Амальтея стояли в горьких слезах, с весьма сомнительной надеждой на возможность выручить несчастных братьев.

– Проклинают Турна... слышишь?.. – говорила она. – Мало этим злым людям гибели тела хорошего человека, мало разорения имущества, гибели всего благосостояния, они хотят сгубить и его душу.

– Пусть проклинают, – ответил юный проскрипт, – мы не можем запретить им этого, дорогая сестра, но я уверен, что благие Силы небесные, правящие миром, которые одинаковы в их сущности, хоть все племена Италии называют их разными именами, как богов, эти Силы не подчиняются желаниям и не руководствуются мнениями людей в загробном мире, их суд не может быть подобен приговорам Тарквиния и Руфа. Тираны клянут Турна и твоих братьев, верных господину, не только не подозревая, не предполагая, но и не желая думать, что, быть может, бессмертные, вопреки этим тиранам, благословляют их.

ГЛАВА XXX

В ожидании зрелища

Прошло несколько дней.

Турн все еще не был отыскан, хоть Тарквиний и разослал своих шпионов ко всей его иноплеменной родне и в царский стан; его нигде не было, а Брут вернулся на войну с одним своим конюхом.

Поселяне, справляя Консуалии, толпились больше, чем в священной роще, у патрицианского склепа, где старшины стерегли сыновей несчастного Грецина.

В один из этих дней утром, среди других любопытных, к склепу пришел Виндиций, конюх Брута, присланный для разведок о всем происходящем, так как его господин, хоть и царский родственник, даже слывший любимцем Тарквиния, но бывший и заведомо для всех другом осужденного Турна, опасался возвращаться в опустелую усадьбу.

Народ, как водится, перевирал на свой лад все случившееся.

Кое-кто слышал глухой крик, стон, рыдания, но не утверждали, что эти звуки принадлежат обреченным.

Бойкий Тит Ловкач мигом составил десяток гипотез всякого сорта одни других замысловатее, но никто не согласился с ним, а все возражали, что старшины едва ли станут мучить двух парней, не сделавших не только зла, но никому даже не успевших «насолить» в деревне, парней, которые держались смирно, а Ультима даже любили за его забавную придурковатость, думали, что скорее всего запертые просто дали волю своим чувствам, выплакаться захотели.

Один лишь Архип отгадал, что голос идет не изнутри здания, а откуда-то сверху, с горы, издалека, голосит там, рыдает женщина вперемежку с заглушающим ее возгласы мужским голосом, но никто не видал этой особы, не узнал несчастной Амальтеи.

– Это на болоте колдунья поет, – решили они все совместно, – так отдается сюда; ветер несет отголоски.

У склепа конюх повстречал своего приятеля, деревенского бочара, который, кивнув в приветствие, замахал на него руками, чтобы тот не шел дальше, на лестницу к двери.

– К ним не впускают, не только от Брута, но даже и от фламина Руфа нельзя.

– Отчего? – удивился конюх.

– Достоверно не знаем, – ответил бочар.

– Молодежь в первое время ворчала, – вмешался винодел, – регент отдал сыновей Грецина на расправу всем, а старшины никого к ним не пускают; мы ваши же поселяне, тутошние, не с марсианских гор скатились, не от рутулов или герников, а нас прочь гонят.

– Все это Стерилла да Камилл... Они всем заправляют, верховодят... Пускают ведь туда только не всех... Дядя Архип двух кур принес, пожертвовал, ну и пустили его... А Тит-лодочник и без подачки пролез, – задорный буян он у нас, всем ведомо!.. Вы, говорит, хоть и старшины, а запретить проститься с осужденными не имеете права. Римлянин принадлежит всему Риму, как и весь Рим ему, – такова поговорка у горожан, – ну и в деревне то же самое надо соблюдать. Регент отдал на казнь, в жертву деревенским богам, сыновей управляющего не Аннею, не Камиллу, а всем, стало быть, и мне. Старшины стали гнать Тита из склепа кулаками и палками, изрядная потасовка там была!.. Тит выбежал, а сам орет: «Насолю вам так, что век не забудете!.. Я знаю такое заклинанье; умею лешего окликать; пойду в полночь на болото в такое место, которое один я знаю, и принесу там жертву Инве; косматый придет и унесет в свою берлогу, кого я укажу».

Стал с тех пор на нас страх нападать; по ночам снаружи у склепа никто больше не остается, а старшины изнутри запирают накрепко и боятся...

– Инвы?

– Именно. Здешний леший бедовый... ты, горожанин, его не ведаешь... когти у него чуть не с пол-локтя длиною.

– Будто его кто-нибудь видал!..

Конюх усмехнулся.

– Нечего ухмыляться, парень!.. Не только видят его часто, но и убытки от него терпят.

– Вчера утром я пришел, спрашиваю: когда же Турновых рабов казнить будут? – Некогда, отвечают, с ними возиться; народ Консуалии справляет, в поле ушел; завтра, вишь, на утренней заре их всем округом проводят.

– Куда?

– Не знаем еще... не то, в трясину, куда Сильвин отца их унес, не то в грот.

– Приходила, вишь, к ним туда Стерилла, наша тутошняя колдунья, старуха злющая, служанка Руфа, чтобы последнее что-то нужное сделать, к смерти их совсем изготовить, как у нас водится, когда в жертву человека приносят... Приходила, вишь, и все старшинам сказала, что делать с обреченными, куда их девать.

– Мы, человека три-четыре, долго к двери совались, друг друга отталкивали, чуть не дрались на крыльце... ну, и слышали...

– Что? – спросил конюх с величайшим любопытством.

– Немногое, – осадил его бочар, – я слышал, как один из них говорил старшине: Камилл, лучше задуши нас!.. Ты не можешь себе представить, как это будет страшно!.. – Терпите! – отвечал старшина, – мы вам жил не подрежем... и больше ничего оттуда не дошло.

Слушая эту болтовню, конюх Брута посмотрел в скважину запертой двери склепа и всплакнул о горькой участи знакомых ему юношей.

ГЛАВА XXXI

Последний день. – Конец всему!..

Невыносимо-скучно и бесконечно-долго тянулся день для поселян, толпившихся в роще около захваченного их старшинами патрицианского мавзолея в ожидании казни намученных сыновей управляющего.

Бестолковые, нелепые разговоры о них, похожие на сказку, занимали больше всего другого этих простодушных детей природы; в фантастических россказнях видную роль имели Стерилла с ее дочерью Диркеей, Тит-лодочник и леший Инва, с которым все эти опасные особы имели какие-то таинственные отношения.

По мифологии, Инва не был злым, а только жадным до жертв, так как, будучи не совсем бестелесным, а лишь полудухом, как сильваны, наяды, дриады и др., он нуждался в материальной пище, не брезгуя никаким мясом, даже и человеческим.

Римский Инва в некоторых чертах походил на греческого Пана, с которым впоследствии, при дальнейшем развитии культа и сближении этих народов, его отождествили.

Конюху Брута все-таки удалось подслушать нечто интересное сквозь запертую дверь.

– Соберись с духом, Прим, – говорил Анней старшему из обреченных, – припомни и скажи, нет ли у тебя каких-нибудь желаний, что сказать твоей сестре, если она отыщется?

– Что сказать... подумаю, – ответил юноша.

– Ты говорил, что желал бы иметь с собою при казни книгу твоей родословной... говорил, что это завет твоего отца... мы это достали, принесли из усадьбы, дадим ее тебе, но сборник сказок и песен твоего отца уж, пожалуйста, подари мне, хоть в награду за все облегчения, какие я вам тут доставил. На что тебе этот сборник в трясину брать? Лягушкам что ль сказки сказывать и мифы петь по нем станешь?

– Возьми, – ответил осужденный.

– Благодарю, приятель.

– Камилл!.. – взмолился Ультим. – Скучно мне!.. Так скучно, что точно год мы тут сидим!..

После краткого общего молчания поселяне слышали, как Камилл стал читать вслух из подаренного ему осужденными сборника греческую сказку про царя Мидаса.

Конюх Брута слыхал этот миф; поэтому отошел и рассеянно задумался о чем-то другом, но бочар и другие жадно ловили каждое слово знаменитого повествования.