В день похорон Сергея Петровича Яковлева выпал обильный теплый дождь. Когда выглянуло солнце, над Суеркой и Тоболом повисло парное марево — верный признак устойчивой погоды.

Во время похорон вся верхняя дорога, от деревни до кладбища, была уставлена автомобилями и тракторами: механизаторы со всей округи приехали проститься с председателем и депутатом. Гудели моторы, стоял в воздухе рев автомобильных сирен.

…Через пять дней Прокопий сходил в сельсовет, зарегистрировал родившегося парнишку — Сергея.

Бабушка Анна в этот вечер сказала назидательно Прокопию:

— Заставьте Елизавету оградку-то на могиле покрасить, али сами покрасьте. Да тополя надо бы посадить… Такой человек большие почести заробил… Таких-то нынче днем со свечкой не найдешь!

— Можно об этом и не напоминать. Сами догадаемся, честное слово! — ответил Прокопий.

У ОЗЕРА

Несмотря на молодость, Виталька Соснин уже дважды успел побывать в исправительной колонии. Первый раз — за хулиганство, хотя хулиганства особого, считал Виталька, и не было. Так, излишняя горячность.

В то время Виталька учился в ПТУ в городе, на тракториста-машиниста широкого профиля, ходил в белой нейлоновой с твердым, как береста, воротником рубахе, купленной матерью в Рябиновском сельпо. Он был плечист, коренаст, а светлая шевелюра его достигла подобающих городу размеров. Стройный, кудреватый, во время дежурства на кухне в белом халате, он смахивал на девчонку. «Молодая, подайте, пожалуйста, два чистых стакана», «Девушка, золотко, не кладите мне лук. Ненавижу!» — слышал Виталька просьбы. Он не сердился. Он вообще никогда ни на кого не сердился. Летними вечерами пропадал Виталька в городском саду, на танцплощадке, научился отменно «твистовать», причем «бацал» так, что многие сокурсники поглядывали с завистью.

Все у Витальки шло ладно. Мать писала письма, в которых советовалась, как с мужчиной, заменившим в доме отца: продать или оставить на племя телушку Маньку, нанять ли плотников или он сам во время каникул переберет крышу у завозни. Передавала поклоны от родных и знакомых: «Ждут тебя, сынок, в колхозе». Дядя Виталькин, материн родной брат Афанасий, в письмах заявлял прямо:

Виталька отписывал матери и дяде регулярно. Советовал, как и что; сулился к будущей весне получить диплом.

Все кончилось в тихий майский вечер. И потому, что связался Виталька с Жоркой — высоким парнем с золотыми фиксами во рту, стриженым так же, как и Виталька, под «Иисуса Христа». Жора работал в спецавтохозяйстве и дружил с девчонкой, у которой было необыкновенное имя — Милиция. Дружил, не дружил — непонятно. Ни разу не видел Виталька, чтобы Жора хотя бы прогуливался с девушкой. Однако по утрам он зевал, бесстыдно подмигивал Витальке: «Спать вусмерть охота! Вчера с этой шалавой до петухов на бревнах обжимались. Влопалась она в меня капитально!»

Однажды Виталька случайно услышал разговор Жоры с Милицией и поразился. Жора показался ему слабым и слезливым, а главное — оскорбленным.

— Милонька, солнышко, ну, приходи! — просил Жора девушку.

— Не могу.

— Почему же?

— Не могу и все.

— Значит с другим спуталась?

— Не твое дело.

— Я тебе покажу…

— Катись-ка ты от меня подальше, красавец! Такому парню и такие слова сказать?..

В колонию Виталька попал за то, что вместе с Жорой придумали они для Милиции черную месть — подогнали ассенизационную машину к окну старого дома, вросшего в землю, и выпустили содержимое в ее комнату.

Второй раз стал «зеком» Виталька Соснин тоже из-за Жоры. Они вместе возвращались из колонии, и Жора подбил Витальку залезть в особняк полковника в отставке. Полковник — бывший артиллерист — был огромного роста и атлетического сложения. Он поймал Витальку в своем доме и, что греха таить, крепко ему врезал. На суде полковник, увешанный орденами и медалями говорил: «Стыдно за этого паршивца… Отец его, судя по характеристике, на фронте погиб, а он по чужим квартирам шарится… Вообще-то он мне ущерба не нанес и, может быть, простить его надо. Одумается!» Но суд Витальку не простил. Пришлось, не побывав дома, ехать снова в колонию.

Эти промахи загнули в душе Витальки Соснина крепкие «дуги», испортили «главные пружины». Доверчивый и не хулиганистый по натуре, готовый всегда помочь другу, он стал подозрительным и хищным, а когда односельчане напрямки говорили ему об этом, сжимался как волчонок, хрипел: «Жизнь так кусается».

От «звонка до звонка» отбыл свой срок Виталька в колонии, и его неудержимо тянуло в родную Рябиновку. Жора выл над ухом: «Зачем тебе деревушка? Закатим лучше в город, поживем на воле! Одна у нас с тобой теперь стежка!» Но Виталька сказал, как отрезал: «Пошел ты, знаешь куда?» На этом и разошлись. Жора не грозил, не ругался, только зверел лицом и повторял: «Попомнишь, падла!» Но и тут Виталька нашел ответ: «Будешь вязнуть — на мокрое дело пойду!»

Не знал Виталька, что не та беда, которая на двор пришла, а та, которую со двора не прогонишь. Хотел спрятаться от прошлого, стать похожим на рябиновских шоферов, трактористов, комбайнеров, раствориться среди них, как в воде. Но прошлое будто тавро на Виталькиной коже вытравило.

Председатель колхоза, Егор Кудинов, как колодезной водой из ушата облил.

— По тюрьмам сейчас ходить легко, — сказал. — Мы всем миром страну укрепляем, братьям помощь оказываем и еще вот таких как ты кормим: кроватки чистые, семичасовой рабочий день, библиотека, школа, воспитание. Только что Малого театра не хватает! Ты, поди, приехал и думаешь: мы тебя с духовой музыкой встречать будем, курорт устроим… Нет, дружок. Мы тебя заставим вкалывать… Вон видишь, около кузницы старый «ЗИС» лежит? Вот его отремонтируешь, лето на нем поработаешь, а там посмотрим!

— Отремонтирую. Дайте только запчасти.

— Для него сейчас и частей-то не выпускают, — хахакнул кто-то из шоферов.

— А если не выпускают, так зачем же вы… — у Витальки покраснели уши, стали заметно подрагивать плечи. — Вы потеху разводите, а я все эти годы об доме тосковал… Во сне в Агашкину согру за рябиной бегал…

Председатель подошел к Витальке, взялся толстыми пальцами за пуговицу:

— Значит так?

— А как еще? — ответил Виталька.

— Если так, то приходи сегодня вечером. Один на один с тобою поговорю.

О чем говорили — неизвестно. Домой Виталька пришел поздно, угрюмый и расстроенный. Пригорюнилась у шестка мать. Бились в затянутое марлей окошко мухи, тонко звенело комарье. В палисаднике шелестела рябина, а где-то далеко за околицей рокотал трактор. Утренняя малиновая заря спешила навстречу вечерней. Весело и строго смотрел на Витальку с завешанного вышитым полотенцем простенка молодой Виталькин отец в десантной форме.

Мать вытащила из печки горшок перепревших остывших щей, накрошила луку, налила в тарелку.

— Садись, Виталя, поешь. Расскажи, как поговорили?

— Завтра старого «Захара», что возле кузни валяется, принимаю.

— Ой-ё-ё! Да ведь он вовсе без мотору. Много ли ты на нем заработаешь?

— Найдут мотор. Номер есть — значит машиной числится. Буду починять. Не справлюсь — коров пойду пасти. Мне все равно.

Мать обессиленно опустила руки, села на лавку:

— Это все Егор Кудинов приказал?

— Он.

— Вот ведь проклятой-то… Не могло ему башку на фронте оборвать… Добрых людей поуничтожало, а худых — оставило… Другом еще был отца-то твоего… Вместе воевали… Когда ты маленьким был, так он все указания мне давал: «Береги парнишку!»

— Не греши, мать, на председателя. Сам я пролетел, не на кого вину класть!

Виталька не дохлебал щи, выпил залпом стакан простокваши с сахаром и ушел в свою комнатенку. Оттуда сказал: