Если она отправится одна, то сможет найти себе каюту на первом же судне, которое возьмется довезти ее, и окажется в Афинах уже через несколько дней. Обремененной мужем, детьми, слугами, выводком женщин, обитавших в доме, ей придется ждать неделями, прежде чем найдется корабль, и еще пройдут недели, пока все они погрузятся на него.

А Луций Севилий вовсе не хочет ехать. Он осел в Александрии. Ему здесь уютно. Мужа раздражает, что его хотят сорвать с насиженного места из-за каприза женщины — несмотря на все протесты, именно так он наверняка и думает. Наверняка. Она видела его насквозь — как хрусталь саркофага Александра.

Если она сейчас поссорится с мужем, отшвырнет его от себя, ей гораздо легче будет покинуть его, оставить здесь, пока она будет выполнять волю богини. Вот почему сегодня она так ошеломила его, вот почему плеснула свой гнев, когда Луций Севилий имел все основания ожидать любви.

«Все к лучшему», — говорила она себе. Муж не желает, чтобы его таскали по всей Греции, как шлейф Клеопатры. Что ж, он может остаться здесь, преподавать в Мусейоне, смотреть, как Мариамна вырастает из младенческого возраста и вступает в пору раннего детства. Она спокойно оставит ее с ним — а когда-то ей даже в голову не приходило поручить Тимолеона заботам Аполлония.

Одна… Она останется одна на всем белом свете — только со своей богиней и царицей.

— Но почему? — спросила она вслух.

— Почему? — повторил мужской голос.

Диона вскрикнула от неожиданности. Сердце набатом застучало в ушах. До чего же она тупа — не подумала о том, что ее комнаты выходят в сад. Дверь в сад никогда не запиралась, просто плотно прикрывалась.

Луций стоял возле этой двери. На нем была греческая туника, но он казался совершенным и законченным римлянином; темные брови срослись над прямым римским носом.

— Зачем ты так мучаешь себя? — потребовал он ответа.

— Уходи.

— Нет! Нет — пока ты не придешь в себя и не начнешь понимать, что делаешь. Ты пытаешься избавиться от меня. Почему? Этого не должен знать римлянин?

— Нет!

— Тогда что же?

Диона повернулась к мужу спиной. Она не испытывала к нему ненависти, нет, она не смогла бы — никогда, но… ох… если бы он только ушел…

— Мне нужно побыть одной.

— Нет, не нужно. Этого тебе не нужно. У тебя есть я. У тебя есть дети. У тебя есть родные и дом. Какое сумасшествие тебя одолело? Почему ты хочешь отказаться от всего этого ради минутного порыва.

Диона с облегчением ухватилась за его слова.

— Сумасшествие? Да, я сошла с ума. Я во власти богини.

— Это слишком простое объяснение.

Она вздрогнула.

— Ты можешь это остановить?

— Я не могу тебе помочь, — сказал он. — Ты не позволишь мне. Ты хочешь склоки — одна Юнона[81] знает почему.

— Потому что… — Дионе казалось, словно она камнем падает вниз. — Потому что я не могу… позволить…

— Потому что ты не можешь позволить мне быть не таким, как Аполлоний? Так каким же я должен быть? Какую роль должен играть? Роль человека, вынужденного развестись с тобой, чтобы ты могла служить своей царице?

— Нет, — отрезала она, неожиданно возвратившись к самой себе, на землю, на которой ноги ее стояли твердо, а нрав был в узде. — Я не могу позволить, чтобы тебя убили. Или заставили предать Roma Dea.

«Это правда», — подумала она. У нее опять закружилась голова. Правда была болью, и когда она наконец вскрылась, стало еще хуже.

Луций не казался ни ошеломленным, ни встревоженным.

— Итак, все идет к этому. Антоний и Октавиан, я полагаю? Парфия всегда была побочным делом, что бы там ни думал Антоний. Настоящая война шла между двумя римлянами.

— И Клеопатрой, — добавила Диона.

— Клеопатрой, бывшей любовницей Цезаря, которая родила единственного ныне живущего сына Цезаря.

Губы Дионы сжались. Она не испытывала облегчения от того, что муж слишком быстро все понял — и так исчерпывающе. Не желала она, чтобы он ее понимал. Пусть бы он поссорился с ней, даже порвал с ней, но остался живым и невредимым в безопасной Александрии, а она тем временем поплывет в Афины.

— Какая же это безопасность, — спросил он, прочтя ее мысли, как иногда случалось, — если Антоний проиграет, а Октавиан обнаружит меня здесь, перешедшего на сторону врага?

— В Александрии риск погибнуть меньше, чем в армии Антония — сражаясь против Октавиана.

Луций покачал головой.

— Война — дело чести мужчин, и мужчинам-воинам многое прощается.

— Иногда.

— Чаще — да, чем нет. Особенно если сражаются римляне сенаторского ранга. Я доказал свою неблагонадежность уж тем, что надолго застрял на Востоке и женился на тебе. Очень рискую, если Октавиан явится сюда, шагая по телам убитых.

— Не говори так, — быстро сказала Диона. — Он не явится. Антоний победит. И Клеопатра. Но война приближается, я чувствую. И не хочу, чтобы ты в ней участвовал.

— А это не тебе выбирать!

Она снова метнула в него разъяренный взгляд, перестав заботиться о том, что это может привести к ссоре.

— Я могу попробовать.

— Ты уже потерпела неудачу.

— Тупой римлянин!

— Упрямая, твердолобая эллинка. Клянусь Поллуксом[82], женщина, ты сводишь меня с ума!

— А мне наплевать! Зато благодаря моей магии ты будешь в безопасности.

— Я сам решу, что безопасно, что — нет.

— У тебя ничего не получится.

— Я… — Луций неожиданно умолк. — Боги! Мы ведем себя как пара подравшихся ребятишек.

Диона отказывалась смеяться. Ее ничем не подкупишь и не собьешь с пути.

— Я хочу, чтобы ты остался здесь, — сказала она, может быть, немножко жалобно, ну и пусть, лишь бы он уступил.

— Значит, я останусь здесь, наслаждаясь безопасностью, а ты тем временем будешь смотреть в лицо войне в Элладе?

— Ты должен остаться дома и оберегать детей, пока я буду делать то, что велит моя богиня.

Луций упрямо покачал головой — такой же упрямой иногда бывала и она сама.

— Первейший долг матери — оберегать своего самого младшего ребенка и остальных детей, а долг мужа — охранять жену. Если ты не можешь остаться, значит, и я не могу.

— Но дети…

— Тимолеон — уже взрослый мужчина. Мариамна… — Он умолк, и Диона уже почти надеялась, что он готов сдаться, но муж просто искал нужные слова. — Мариамне, несомненно, нужна мать, но у нее есть кормилица и брат — братья — они позаботятся о ней.

— Отец справится лучше.

— Он не может. Так же, как и мать.

— Но я действительно не могу! — воскликнула Диона с растущим отчаянием. — Не могу я взять Мариамну с собой — там вот-вот разразится война.

— Тогда оставь ее с братьями или пошли в храм. Ее кормилица — жрица; она и так уже наполовину их дочь.

Диона затрясла головой, раздираемая болью и гнетом воли богини.

— Не могу… я хочу…

Одним прыжком Луций оказался возле жены, и в следующую секунду она уже была в его объятиях.

Диона пыталась высвободиться, однако муж был слишком силен, и она сдалась, но тело ее оставалось напряженным, отказываясь ответить на его чувство, оттаять в любящих объятиях. Казалось, Луций не замечал этого. Его руки блуждали по ее спине, разыскивая узлы и пряжки и благополучно развязывая и расстегивая их.

— Любимая, — прошептал он, зарываясь в ее волосы. — О, моя любимая. Кажется, я почти ненавижу твою богиню за то, что она с тобой делает.

— Ей все равно. Ведь она — богиня.

— Прекрасно. Тогда она не покарает меня за такие слова.

Диона откинула голову назад и пристально смотрела на него. Луций ответил ей довольно мрачным взглядом.

— Хотелось бы, чтобы с тобой было не так трудно спорить, — сказала она.

— Я просто не мшу удержаться. — В его голосе не прозвучало ни извинения, ни сожаления. — Утром я найду для нас корабль. Один из приближенных Антония через пару дней должен возвращаться в Грецию. Он возьмет нас на борт. Нам очень пригодятся и твой ранг, и мои сенаторские привилегии.