Наверное, она ела и пила. Наверное — потому что не замечала этого, хотя есть и пить под покрывалом очень трудно. Гораздо естественней было бы откинуть вуаль с лица или сложить руки на коленях и ждать, пока остальные насытятся.

Луций Севилий должен был управляться с горами яств на своих тарелках и словно бездонными кубками. Пир был безжалостно долгим и монотонным для новобрачных, жаждущих поскорее остаться наедине друг с другом, но для остальных это был повод к веселью, которому они предавались сполна. И еще — это очень смущало Диону — удобный случай заставить уши соседа гореть от рискованных шуток. Антоний всегда был в таких делах неистощимый мастак. Но никого не удивляло, что под стать ему оказалась Клеопатра.

Диона от всей души желала, чтобы они замолчали — напрасная надежда! Наоборот, все острили без умолку — а тут ведь был и ее сын, и дети Клеопатры. Может, для Тимолеона это не так страшно — в конце концов, он уже юноша, но Цезариону, Антиллу и близнецам — брат с сестрой давно клевали носом, но уходить спать не хотели — вряд ли стоило слушать такие скабрезности.

Царевичи, казалось, скучали. А у Тимолеона был такой вид, словно он задумал какую-то каверзу и теперь размышляет, как ее осуществить. Диона не представляла, что же на сей раз пришло в его буйную голову. Оставалось только надеяться, что это произойдет как можно позднее.

Казалось, пиру не будет конца. Диона выпила довольно много вина, и у нее слегка кружилась голова, но ко сну еще не клонило. Близнецы прикорнули на краешках огромного пиршественного ложа: Селена — на женской стороне, а Гелиос — на мужской. Судя по всему, они угомонились и уснули. Голова Цезариона упала на плечо Антилла.

Тимолеон раскраснелся — было ясно, что вином он себя не обделил — и на глазах становился дерзким.

— Ты посмел говорить о моей матери? Что ты сказал о моей матери?! — услышала Диона. Сын свирепо сверкал глазами в сторону молодого человека — похоже, слишком бойкого на язык.

Клеопатра, сидевшая рядом с Дионой, быстро спасла положение. Она встала и подняла руку, призывая всех к вниманию. Какое-то время Диона смотрела на нее в замешательстве: она не сразу вспомнила, что ей полагается делать. Но потом резко — и поэтому не слишком грациозно — встала. Шум мгновенно затих. Наступила почти мертвая тишина — все молчали и смотрели во все глаза. Диона видела лишь мужские глаза — женщины все сидели на ее половине, и через столы на нее глядели только мужчины.

Она поднесла руки к покрывалу. Неожиданно вуаль показалась ей уютным, надежным укрытием — как тихая гавань во время шторма. Сняв его, она словно подставит лицо всем ветрам, дувшим с четырех сторон света.

Она отогнала эту мысль. Вуаль выскальзывала из пальцев, словно сопротивляясь, но Диона была сильнее. Огненно-красное покрывало упало вниз. Мир, открывшийся ее взору, был неожиданно четким, контрастным — странные переливы золотого и белого мелькали перед глазами; свежий воздух холодил щеки. Этот мир пах вином, благовониями и цветами.

Долгий вздох вырвался у всех находившихся в зале. Так бывало всегда, когда невесте открывали лицо. Покрывало делало ее незнакомкой; даже тогда, когда все хорошо ее знали и встречали по много раз в день. Теперь же невеста словно заново родилась, и мир ждал, когда она явит ему свое лицо, самое красивое из всех, — и неважно, совершенны ли на самом деле его черты или нет. Здесь, сейчас, она была единственной — избранной.

В мареве огней и блеска, в кружении лиц Диона видела лишь одно лицо — узкое, загорелое, обрамленное короной из полевых цветов. Оно было восторженным и одновременно будто ушедшим в себя; глаза Луция Севилия, гаруспика, были задумчивыми, словно он грезил наяву.

Внезапно тишину нарушил новый взрыв смеха и голосов. Слуги забегали с факелами. Музыка загремела неистово-громко и бойко.

Мужчины и женщины повскакивали со своих лож. Женщины подхватили Диону и потащили к двери; на улице ждала повозка, чтобы доставить невесту в дом мужа — в ее собственный дом. Но мужчины со смехом преградили им дорогу.

Это не входило в ритуал. Оцепенение Дионы сменилось удивлением. Мужчины напирали — нет, буквально продирались сквозь толпу женщин, кричавших от страха — настоящего и напускного. Диона ахнула от неожиданности, когда кто-то обхватил ее сзади, но тотчас узнала это прикосновение, эти худощавые сильные руки. Она дернулась, пытаясь повернуться к нему лицом.

— Луций!..

Перекидывая ее через плечо, он смеялся — Диона чувствовала, как тряслось его тело, — но сквозь смех ему удалось тихо сказать:

— Таков римский обычай[55]. Идея Антония. Ты можешь драться, брыкаться — только не сильно. Немножко.

Но Диона инстинктивно брыкалась в полную силу. Умом она понимала, что это — Луций, но тело в страхе кричало: это же нападение! похищение! насилие! нарушение приличий!

Луций Севилий вряд ли донес бы ее до дому, хоть был не слабее Антония, но с легкостью преодолел расстояние до повозки, что само по себе было достаточно впечатляющим. Он тяжело дышал, но твердо стоял на ногах, когда усадил ее на подушки — плавно и мягко. От потрясения у Дионы перехватило дыхание, она потеряла дар речи. Луций едва успел сесть рядом с ней, как Антоний — пошатывающийся, веселый и пьяный — ликующе рявкнул, и белые мулы резко тронулись в путь. Диона навзничь упала на подушки, и рука Луция обняла ее. Она попыталась отстраниться — но не очень охотно.

Мужчины были донельзя довольны собой. Женщины — во главе с Клеопатрой — шушукались и замышляли месть.

Диона, чувствуя себя в повозке словно в капкане, накинула на лицо покрывало и постаралась отодвинуться как можно дальше к краю. Испуг уже прошел, и она начала злиться, но ни Луций, ни Антоний, казалось, этого не замечали. Хорошо бы превратить их в змей или в лягушек. Нет, лучше в мышей. Из римлян получатся отличные жирные мыши — кошкам Баст будет чем поживиться.

Магия всегда была к услугам Дионы. Это было сродни ее нраву: внешне спокойная, она могла в любую минуту разразиться гневом — если бы разрешила себе. Но она не стала будить спящую собаку — и вовсе не из милосердия к колобродам Антония: просто мыши могли легко спрятаться на улицах Александрии.

Они пели — «Hymen Hymenaie»[56]. Диона знала эти стишки, предназначенные для того, чтобы вгонять девушку в краску до тех пор, пока она не заплачет. Факелы ярко пылали в вечерних сумерках. Одна за одной на небе загорались звезды, и среди них самая роскошная — вечерняя звезда.

«Io Hymen Hymenaie, Hymenaie Hymen!»

Женщины пели по-гречески, а мужчины — как только сейчас поняла Диона — на латыни; были ли они все римлянами или только хотели ими быть? Горожане останавливались и смотрели им вслед. Свадебные процессии в Александрии не редки — но разве каждый день увидишь, что ее возглавляет царица Египта с супругом?

Повозку тряхнуло на выступе камня мощеной дороги, и Луций Севилий чуть не упал на Диону. Ни секунды не думая, она обняла его, и когда от сразу последовавшего нового толчка он качнулся обратно, оказалось, что она летит вместе с ним. Диона мгновенно внутренне напряглась и приняла холодный вид. Его лицо в свете факелов было бесстрастным; он даже не смотрел на нее и слушал Антония, что-то говорившего ему на ухо, смеясь и кивая.

«Io Hymen Hymenaie, Hymenaie Hymen!»

Руки ее сжались в кулаки.

«Ну хватит с меня! — мысленно заклинала их она. — Хватит!»

Но дом Дионы вовсе не казался ей собственным домом. Он был полон цветов и пылающих светильников; повсюду толпились люди. Луций Севилий вынес ее из повозки — уже переставшую сопротивляться, но все же не беспомощную, — перенес через порог[57] и поставил на ноги под бурное веселье и одобрение зрителей.

— Удачи! — кричали они во все горло и кидали ей под ноги пригоршни орехов, золоченых и простых. — Удачи!