В ожидании ужина он расхаживал по кухне. Он всегда был в движении. Сидя на стуле, запрокидывал его так, что стул приобретал положение вздыбленного коня.

Подав ужин, она ушла в комнату. Она не могла думать о еде и даже смотреть, как едят. Дверь на балкон была открыта, и она шагнула на огороженную перилами площадку, поднятую на высоту шестого этажа. Она устала от шуток и разговоров. Вечер казался попусту потерянным.

Далеко внизу звенели трамваи, эти маленькие городские поезда, совершая свой привычный путь по замкнутому кругу.

Глава четвертая

В этот последний день у него уже не было дел и он предложил ей самой выбрать место и время встречи. Они договорились встретиться в небольшом скверике, поблизости от ее института, и потом пообедать вместе.

Как назло, она задержалась: было непредвиденное заседание кафедры, посвященное подготовке к экзаменам. Она сидела как на иголках. Ее мучило, что он ждет ее и, наверное, голоден.

Она увидела его еще издали. Он сидел на скамейке в условленном месте, в начале аллеи, и курил. Она подумала, что вот так же сидел бы он тогда на вокзале и ждал ее. Разве могла она не прийти, зная, что он ее ждет?..

Она привыкла к нему и уже почти не видела в нем перемен. Он был такой же, каким она помнила его, и ее чувство к нему было прежнее. Только теперь прибавилась забота о нем, которой тогда, в юности, не было. Может быть, потому, что в юности любят иначе.

– Как ты шел сюда?

– Парком. А потом на метро.

– Ты так и не ел?

– Неважно.

– Я все время думала о том, что ты не ел.

– Ерунда. – Он курил, держа папиросу в смуглых тонких пальцах. – Я не голоден.

Он курил. Она смотрела на него. У него были длинные темные ресницы. В этом было что-то от детства. От той поры, когда они рядом стояли на пороге счастья.

Они молчали. Он повернул к ней лицо:

– Ну, что смотришь с укором?

– Я не с укором, – сказала она. – Скажи… Ты был счастлив эти дни?

Он смотрел перед собой. Там, за оградой скверика, на тихой улице пестрела витрина фотографии. Были выставлены снимки видных актеров и спортсменов, – все в расчете на доверчивость приезжих, на их тщеславие.

Он смотрел перед собой, но не видел этой витрины. Он молчал так долго, что она не знала, слышал ли он ее вопрос.

– Был, – сказал он. И повторил твердо: – Был.

– О чем ты думаешь?

Он опять повернулся к ней. Смотрел долго. Сказал резко:

– О чем? О том, что сейчас все это кончится.

– Не надо делать из этого трагедию.

– Ты права.

– Пойдем поедим. Я знаю кафе, тут близко.

– Пойдем…

Они вышли из скверика и пошли по улочке, мимо фотографии. С ее витрины на них, улыбаясь, смотрел Юрий Гагарин.

– Ты не любишь провинцию, – сказал Стах. – Но провинция есть везде. Даже в Москве. «Юрий Гагарин фотографируется только у нас». Правда, в Москве провинция прячется в переулки.

– А у вас?

– У нас нет переулков.

– Что же есть у вас?

– Три прямые улицы. А вокруг степь. Холмы. Балка. Жаворонки поют, бегают суслики. Ты когда-нибудь видела сусликов?

– Нет.

– У нас их полно. У них норки такие круглые, наклонные. Как будто столбик был в землю забит и его вынули.

В кафе было тихо и прохладно. Отсюда еще ослепительнее казалась голубизна неба за окнами и темная зелень деревьев.

Хорошенькая официантка приняла у них заказ. Ей хотелось поговорить.

– Что вы, – сказала она. – У нас иностранцы часто бывают. Нас даже заставляют языки изучать. Я лично выбрала французский. Легкий язык. По-ихнему «бульон», и по-нашему «бульон». По-ихнему «компот», и по-нашему «компот»…

Наконец она ушла, помахивая русско-французским разговорником.

– Когда мы теперь увидимся?

– Когда-нибудь. Если будем живы.

– Почему бы нам умереть?..

– Просто так говорится. Я не собираюсь умирать. Хочется еще что-то сделать в жизни. Не увидеть, а именно сделать. Своими руками.

– У тебя красивые руки, – сказала она.

– Что в них толку? Приходится сжимать их в кулаки, чтобы они не дрожали. Чертовы нервы. Я их здорово попортил тогда. В космос с такими не берут. Знаешь, чему я завидую, когда думаю об этих ребятах? Их стальным нервам. Я думаю, со временем изменится идеал мужской красоты. Гвардейский рост выйдет из моды, а в цене будут такие вот крепыши ниже среднего, герои космической эры…

– Ой, Стах!..

– Что?

– Неужели мы увидимся еще через семь лет? Я не выдержу.

– Выдержишь. Ты выдержишь.

Он сделал ударение на «ты». И усмехнулся. Он не слишком верил ей. И его неверие приводило ее в отчаяние.

Когда-то он верил ее словам. Теперь он мог верить только поступкам. У нее же были слова. Опять слова, и ничего больше. И все же он жадно ловил эти слова. Потому что это была она. Та, которую он любит. Которую помнит девчонкой. И которая одна только умеет вызвать в нем весь этот сложный водоворот чувств, от самой чистой нежности до самой неистовой злости.

Прошлое – песок. Его можно пересыпать из пустого в порожнее. Но на нем ничего не построишь. Поэтому не к чему вспоминать. А может, прав тот мудрец, что утверждал, будто в любви все – воспоминание. Даже то, что сидят они за этим столиком в тихом прохладном кафе, – тоже почти воспоминание. Потому что сейчас это кончится.

Сейчас все это кончится. Они оба ни на минуту не могли забыть об этом. И потому последние часы не принесли им радости.

Ему надо было еще заехать в гостиницу за вещами. Она не могла проводить его. К шести ее ждали дома.

– Давай посидим немного, – сказал он, когда они пришли к метро. – У нас еще есть полчаса.

Вокруг снова народ. Мелькали озабоченные, смеющиеся, молодые и старые лица. Кончился рабочий день, и двери метро ежеминутно выплескивали толпу людей, и эта толпа мгновенно рассасывалась в общей веселой сутолоке города.

Она любила город. Любила эту веселую сутолоку, толпу, частью которой привыкла себя ощущать. Она не представляла себе, как можно жить в глуши, в поселке, где всего три улицы, а вокруг степь и суслики…

Но там жил Стах. Поэтому там было все особенное. Наверно, закаты в половину неба, как пожарище. И небо в звездах, ярких, степных.

Она хотела представить себе шахтерский поселок, эти три улицы. Но перед глазами вставала какая-то странная картина, и дома почему-то были розовые, а улицы безлюдны.

– Тебе пора, – сказал Стах. И своей рукой убрал прядку волос с ее лба. – Ступай…

Он взял ее за локти и, на миг притянув к себе, сам оттолкнул:

– Ступай.

И она пошла, и тяжелая дверь метро захлопнулась за ней. Она пошла как ни в чем не бывало. Бросила в прорезь пятак, и автоматический контролер пропустил ее. Это было новшеством. К нему еще не все приноровились. Некоторые спешили пройти до того, как вспыхнет лампочка, и тогда «контролер» незаслуженно преграждал им путь, щелкнув своими щупальцами. И все вокруг смеялись.

В вагоне было душно, но основной поток едущих с работы уже схлынул, и ей удалось заметить свободное место и сесть.

Она была рада этому. Она вдруг почувствовала, что очень устала. Ей ни о чем не хотелось думать. И не было обычного нетерпения, какое бывает в дороге. Можно было ехать так без конца. Разглядывать случайных кратковременных соседей. Их жизнь, о которой можно было только гадать, казалась ей сейчас значительней и интереснее ее собственной.

Рядом с ней сидела пожилая, опрятно одетая женщина с лицом учительницы, которой пора на пенсию. Она везла в коробке вафельный торт. И почему-то казалось, что она одинока и потому купила этот плоский вафельный торт, словно вырезанный из фанеры, что он не портится и его можно есть одной целую неделю.

Молодая влюбленная пара стояла у двери вагона. У него было продолговатое лицо, сильная шея, настойчивые темные глаза. Он все шептал ей что-то на ухо, а она заливалась счастливым смехом. Им было лет по двадцать, и все посматривали на них с одобрением и снисходительной улыбкой, за которой прячется невольная зависть.