Возможно, это самый главный момент всей концепции Бергсона. Одновременности мы распознаем разумом, а далее можем применять для их исчисления любые приборы. Поэтому, говорит Бергсон, то что мы называем измерением времени, есть исчисление одновременностей, неких мгновенных рисок пространства во времени. Но вот промежутки между рисками, черточками мы не можем осознать никак, они постигаются интуитивно. (Вот о каком до-опытном созерцании толкует Кант!). Отсюда и “интуитивизм”. Это есть самое темное, как бы подлинное бытие, натуральное его течение, не распознаваемое никакими приборами и средствами, кроме непосредственного ощущения протекания жизни. Отметки одновременности символизируют его “кинематографический метод”, промежутки между ними – “интуитивизм”.
Еще раз вспомним обычный числовой ряд, его двойственность, о которой догадались уже древние. Его неразложимые единицы, которые можно складывать и накапливать – чистое количество – имеет своим источником то, о чем догадался Бергсон, его “точки одновременности”, не являющиеся собственно временем, а только следом времени, отметками, пунктиром времени. В них нет длительности, а только трассер длительности. Настоящее темное время идет между точками, оно не осознается, а переживается. Это порядковые числительные, появляющиеся и исчезающие, длящиеся, имеющие внутреннее содержание.
Само время, то есть течение жизни, скрыто от нас за нашим сознанием. Промежутки, интервалы между идущими в строю шеренгами и колоннами есть некое движение нашего организма – потаенная, не выходящая на уровень сознания биология. “Длительность и движения суть мысленные синтезы, а не вещи..., – говорит Бергсон. – Но длительность в собственном смысле слова не имеет ни тождественных, ни внешних по отношению друг к другу моментов, так как она, по существу своему, разнородна, слитна и ничего общего не имеет с числом”. (Бергсон, 1992, с. 101 - 102). В том смысле, что не обладает свойством аддитивности, то есть накопления. Накапливается опыт, а жизнь проходит. Ее можно запечатлеть в чем-либо, в тех отметках одновременности, например, измеряемой любыми часами, но не удержать.
Чтобы обнаружить это внутреннее “я”, говорит он, нужны более мощные средства анализа, говорит Бергсон, “способные отделить внутренние, живые психические состояния от их образа, сначала преломленного, а затем отвердевшего в однородном пространстве. Другими словами, наши восприятия, ощущения, эмоции и идеи предстают нам в двойной форме: в ясной точной, но безличной – и в смутной, бесконечно подвижной и невыразимой, ибо язык не в состоянии ее охватить, не остановив ее, не приспособив ее к своей обычной сфере и привычным формам Если мы различим две формы множественности, две формы длительности, то очевидно, что каждое состояние сознания, взятое в отдельности, должно будет проявляться по-разному, в зависимости от того, будем ли мы его рассматривать внутри раздельной множественности или внутри слитной множественности, – во времени-качестве, где оно возникает, или же во времени-количестве, куда оно проецируется.... ощущения и вкусы предстают мне в виде вещей, как только я их изолирую и даю им названия; в человеческой же душе есть только процесс постоянного развития.” (Бергсон, 1992, с. 105 - 106). Не напоминает ли это размышление простой анализ Аристотелем единства делимости и неделимости, принявший теперь, после веков развития науки и цивилизации, бесконечно более развитый вид? Неделимость, некие непрерывно отчетливые точки настоящего символизируются одновременностью, а темные промежутки создаются гладким, плавным течением времени, осознать которые мы можем, только “остановив” его, так же как можно рассмотреть отдельный кадр в киноленте, который есть не что иное, как обыкновенный фотографический снимок, запечатленный стоп- кадр движения.
Итак, достижение Бергсона есть второй шаг после Канта в том же направлении поиска реального источника времени и пространства, их природной причины. Если у Канта формы чувственного созерцания еще трудно постигаемы, категориальны и туманны, их надо принять на веру, по чувству логики и истины, ибо приводимые доказательства в основном чисто философские, хотя они и безупречны, то Бергсон основывается на достижениях всего естествознания за сто прошедших после Канта лет, но ищет в том же ареале. Его интуитивное время относится к той же сфере, что и кантовское созерцание, излюбленная Кантом “die Anschauung”.
Верность, точность когда-то выбранного направления исследования, видна из явного обогащения понятия. Если у Канта время есть просто время, иногда только он употребляет “длительность”, то Бергсон начинает различать в понятии “время” многие детали, стороны. У времени и пространства возникают, как и у любого природного явления, подробности, какие-то свойства, признаки и атрибуты. Прежде всего длительность у времени, протяженность у пространства. Таковы также и неделимость или дискретность у того и у другого как точки, отметины длительности и протяженности. Он находит количественную определенность времени и качественный ход, течение его, а также настоящее время и необратимость его пропадания и появления с одной стороны и, напротив, обратимость точек одновременности, которые не есть время, а есть только способ его измерения, сведенный к числу. Наши внутренние часы всегда при нас, они были способом измерения до всякого изобретения часов, которые смоделировали наш внутренний счетчик времени, но, конечно, не течение времени.
Вместе с тем, своим понимаем одновременностей, которые сравниваются с кинематографической картинкой, Бергсон наполнил новым содержанием галилеевскую геометрическую модель движения, которая состояла из двух отрезков линий, разделенных на части. Употребляемое с тех пор в динамике слово “время” нужно бы ставить в кавычки, потому что Бергсон ясно показывает, что на самом деле используется в ней не длительность, а опространствленное, геометрическое время. Это следует из понятия скорости, говорит Бергсон, в котором используется понятие равномерного движения. Но как траектория любого движения есть только точки, занимающие последовательно несвязные между собой положения, так и в линии, символизирующей время, есть только точки одновременностей. Именно благодаря тому, что механика постигает лишь одновременности во времени и в движении – неподвижность, она и смогла добиться своих успехов. Единственное, чего она не заметила, что использует для измерения движения тел, так сказать, “чужие” время и пространство, то есть не внешнее, а внутреннее, что для механики оно артефакт. Творческий акт Галилея заключался в раздвоении, расщеплении одновременности на время и пространство, которые не присущи внешним вещам самим по себе.
*********************
В своих следующих трудах, прежде всего в книге “Творческая эволюция”, где Бергсон опять же выступает не как философ, а как биолог, вернее, теоретик биологии, анализирующий и обобщающий факты реальной эволюции живых существ, он мощно развивает достигнутые в первом трактате представления о реальном времени и пространстве и продолжает далее расшифровывать кантовские априорные формы чувственности. Он берет кантовское ключевое слово “созерцание”, относящееся к познанию и усиливает его действенное начало. Само слово познание в древнем, магическом смысле означает обладание, овладение, присвоение. И если вдумываться в “темные промежутки” времени, в переживание времени, а не в его созерцание как чего-то постороннего, то слова эти здесь уместны.
В кантовском понимании время есть нечто, прибавляющееся к акту познания, придание определенной формы пониманию внешних вещей. Познание он расценивает как научную деятельность. Уже любое геометрическое построение с помощью пространственно-временных параметров в любом анализе есть построение траектории движения путем кинематики точки. И если вдумываться в этот акт, то он и есть освоение действительности, и более того – создание ее.
Бергсон глубже осознает эту творящую, преобразующую потенцию, понимая познание как неожиданное, изобретательное изготовление действительности, инновация. Потому он и человеку присваивает дополнительное определение в биологической систематике и обозначает его не просто Homo sapiens, но с уточнением: Homo sapiens faber, то есть человек разумный производящий. В “Творческой эволюции” Бергсон настаивает, что способность познания не покрывается всей логикой жизни и она не могла бы состояться, “если бы возле нашей умозрительной и логической мысли не находилась неопределенная туманность из той самой сущности, за счет которой образуется блестящее ядро, наш разум”. (Бергсон, , 1909, с. 6). Туманность есть первичная материя нашего движения временем и пространством, которую можно постигнуть только внутренней интуицией. Мы сначала живем, а потом осознаем, что живем. Мы переживаем время, а потом уж думаем о нем, если думаем. Темные интервалы времени между отметками одновременности и есть наша спонтанная активность, деятельность же сознательная – второй этаж над животным жизненным порывом.