— Есть спускаться, — сам себе сказал Хомутов. — Угрюмов, командуй: обрасопить реи!

Боцман, который и без рупора имел зверскую глотку, поднес к губам жестяной раструб и рявкнул.

Несколько минут спустя реи обратились вдоль фрегата, передние паруса заполоскались с отданными шкотами, и бизань распахнулась, чтобы поймать ветер, которому надлежало поворотить «Мстиславца» боком.

Затем тот же сигнал с флагмана был повторен всему флоту.

— Что за нелепица? — воскликнул Михайлов. — Зачем это?

Три корабля, «Болеслав», «Мечеслав» и «Владислав», стали спускаться по первому сигналу и невольно присоединились к маленькой эскадре фон Дезина.

— А это зачем? — вопросом же ответил Хомутов. — Какого черта? Они спятили?

Мало того — три судна, словно не поняв сигнала, совершали вместо поворота через фордевинд поворот оверштаг. Это были «Иоанн Богослов», «Память Евстафия» и «Дерись». Ошибка означала, что они отстанут от прочих и останутся за линией. Объяснить ее было невозможно — да и желания ломать над ней голову не было.

Бой начинался с явным преимуществом шведов, которые ошибок пока не допустили.

Родька не любопытствовал насчет своих кораблей — он жадно глядел на вражеские. Ему казалось, что сближение идет чересчур медленно. Меж тем и крышки орудийных портов стали откидывать и рассыпать возле пушек светлый и мелкий речной песок — чтобы при нужде впитывал кровь и не давал поскользнуться.

Родька мечтал об абордаже. Он уже советовался с бывалыми матросами, как себя вести, и получил краткие указания: лишь привалим к неприятельскому борту, скачи через сетку, сбивай с ног встречного и поперечного, забивай люки, коли упорных, вяжи покорных. Сам Грейг не высказался бы лаконичнее.

Теперь следовало ставить «Мстиславца» на шпринг[12], чтобы не болтался, а четко занимал свое место в линии. Михайлов был отправлен на корму руководить заведением дополнительного конца, идущего к якорю, штатный заводился с носа. Родьку кликнул с собой — пока вся Грейгова эскадра поставит суда на шпринг, у него есть время поучиться сей процедуре.

Пока выбирали кормовой конец, пока его потом, перекликаясь с матросами на баке, стравливали, стараясь придать судну правильное и удобное для стрельбы положение, с «Ростислава» настойчиво подавали сигнал арьергарду, требуя от тройки заблудших занять назначенное место. Выговорные пушки этот приказ повторяли. Но ни «Иоанн Богослов», ни «Память Евстафия», ни «Дерись» парусов не прибавляли и повиноваться не спешили.

Меж тем шведский флот был уже на расстоянии пушечного выстрела.

Первым сблизился с неприятелем флагман Козлянинова, семидесятичетырехпушечный «Всеслав». При маневрах он оказался впереди и тут же этим воспользовался. Подойдя к противнику на два кабельтовых, он открыл огонь. Три корабля его эскадры также вступили в бой с передовыми судами шведов, подав пример четырем кораблям кордебаталии. Шведский строй был нарушен.

«Ростислав» подошел на то же расстояние, но бить по врагу не спешил.

Флагман Грейга был желанной целью — по нему палили из всех орудий, но он двигался вперед мощно, неотвратимо. Наконец Грейг отдал приказ — и вдоль борта понеслось подхваченное многими голосами:

— Обдуй фитиль! Пли!

Пушки взревели, дымно-огненные облака вылетели из портов. Но не ядра — картечь понеслась, не причиняя большого вреда судам, зато сметая с палуб матросов.

— Ну что же, Господи благослови! — крикнул Хомутов. — Вот и наш черед! Пали, молодцы!

Михайлов, едва не проваливаясь в небытие от жара и черного дыма, стоял на юте, передавая команды боцманам. Странные дела творились с рангоутом — шведские ядра не паруса рвали, а с загадочной меткостью портили стеньги и реи.

— Да они же парными ядрами лупят! — заорал, догадавшись, Елманов. — Сволочи, сукины дети! Мы, значит, их картечью за ушком чешем, а они нас — парными?!

«Мстиславец» бил по врагу ядрами, хотя и не скованными меж собой цепью, как шведские, но не нужно быть флотским ветераном, чтобы понять: «Ростислав» поливает врага картечью.

— На абордаж он, что ли, собрался? — крикнул боцману в ухо Михайлов. — Для того и палубы чистит?!

— На абордаж, ура! — воскликнул Родька, которому было велено торчать при Михайлове с сигнальной книгой, чтобы, вовремя ловя сигналы с флагмана и расшифровывая их, подсказывать Михайлову следующий маневр.

— Я те дам «ура!» — одернул Михайлов свое «ни то ни се». — В трюме запру до самого Кронштадта! Егоров, Ладынин, Крутиков, пошел на брасы, на топенанты! Ходом, бегом! Драй, драй, бакштаги в струну вытягивай!

— Господин капитан, глядите, глядите!

Михайлов повернулся и охнул. На «Ростиславе» загорелись паруса.

— Черт, черт! Они бьют зажигательными!

— Но как же? — изумился Родька. — Нам же Грейг запретил! Ради человеколюбия!

— Вот те и человеколюбие!

Внезапно сверху рухнул порядочный кусок перешибленного рея и пришелся Родьке разом по голове и плечу, мичман рухнул на палубу без чувств.

Михайлов огляделся, кому бы поручить доставку Колокольцева в кубрик, к лекарю. Но все, способные действовать, были на снастях, иные — с топорами, чтобы рубить поврежденный или горящий рангоут. Делать нечего — Михайлов, нагнувшись, подхватил Родьку под мышки и кое-как поволок меж пылающих обломков к трапу. Нога, на которую приходилось ступать, болела невыносимо, от жара перед глазами все плыло и туманилось. Рядом упал огненный шар, что горело — Михайлов не понял. Пушечный гром заполнил голову, соображение пропало, осталась одна мысль — убрать с палубы мальчишку.

Как он одолел узкие ступеньки трапа — Михайлов не помнил. Он даже не ведал, действительно ли спустился, втащив за собой Родьку, или это начался бред.

А потом бред и впрямь завладел им. Лекарь Стеллинский, огромный, как каменный болван для подпирания балкона, навис над ним, размахивая ручищами и беззвучно крича. Вдруг у него прорезался голос.

— Бедненькие мои! Парнишечки! Они же зеленые, аки трава майская! — причитал Стеллинский. — Господи, Господи, за что? Потерпи, Михайлов, паренька только перевяжу…

Потом была полная невнятица, где повторялось одно и то же — сверху вниз пролетали сорвавшиеся с мачт реи с горящими парусами, и вместе с ними летели молодые матросы, пропадая где-то внизу, а Михайлов выкрикивал команды, которых никто не слышал.

Опомнился он от капитанского голоса.

— Сейчас же в Кронштадт, — говорил Хомутов, — первым же транспортом, не то мы его потеряем.

— Меня? — чуть слышно спросил Михайлов.

— Тебя. Не двигайся. Сейчас начнут выносить раненых — отправим тебя с ними, с тобой будет Колокольцев…

— Мы победили?

— Мы их не пропустили. Тебе Колокольцев расскажет. Столице ничто пока не угрожает, они ушли. Лежи, лежи. Колокольцеву велено сопровождать тебя, найти наилучшего врача, сколько бы ни запросил. Не то хворь твоя кончится гангреной.

Кто-то приподнял капитану голову, поднес к губам питье, Михайлов сделал два глотка и опять оказался на палубе, окруженный горами разломанного и горящего рангоута.

Он очнулся уже на борту транспортного судна. Открыв глаза и приподняв голову, он попытался оглядеться.

— Алексей Иванович! — воскликнул Колокольцев с рукой в лубках и на перевязи, сидевший рядом с его койкой. — Слава богу! Вы потерпите, до Кронштадта не более шести часов ходу осталось. А потом сразу — ко мне, матушка моя за вами ходить будет, сестрицы!

— Это еще зачем?

— Как — зачем? Вы меня от смерти спасли, из огня вытащили! Мне Угрюмов рассказал: там, где я упал, палуба загорелась. А вы… вы…

— Что с ногой? Отчего я ее не чую?

— А это Стеллинский. Он все же набрался духу, ногу вам рассек, немного гноя выпустил, а что дальше делать — не знал. Вам и полегчало. Вы лежите, лежите…

— У меня еще есть нога? Не отнял?

— Есть, есть! — в Родькином голосе был совершенно неземной восторг.

Койка под Михайловым покачивалась, до ушей доносилось ритмичное поскрипывание и плеск забортной воды. Это радовало — знакомые мирные звуки… только их и хотелось слушать, а не стоны раненых…