Он развернул бумажку и, встав под фонарем, прочитал: «Она у меня, он благополучен, ждут оказии». Тут Ероха понял, что дело нешуточное — записка без обращения, без подписи, и ни единого лишнего слова — на случай, если попадет не в те руки…
А что, коли — вопрос жизни и смерти?
Самое простое — вернуться к Корсакову и со всеми возможными извинениями объяснить ему положение дел, — Ерохе в голову не пришло. Он старательно соображал, как переправить записку. А коли человек чего-то сильно желает, то ангел-хранитель посылает возможность, но посылает, словно бы говоря: да отвяжись ты от меня…
Ворота титовского дома отворились, неторопливо выехал экипаж. Поворотить четвероконную запряжку — дело не для торопыги, и прижавшийся к стене Ероха сумел проскочить во двор и юркнул в первое попавшееся отверстие. Это оказались ворота небольшой конюшни.
Сообразив, что экипаж выпускал конюх и что он сейчас вернется, Ероха заметался — ему вовсе не хотелось, чтобы тот поднял шум. Возле крайнего стойла была порядочная гора соломы, приготовленной для смены подстилки, — за нее он и спрятался, присев на корточки в узком пространстве между соломой и бревенчатой стеной.
По случаю отъезда хозяина каждый решил позволить себе какое-нибудь удовольствие: стряпуха Фекла, возможно, угощала в своей каморке повара хорошим вином, чая выпытать у него кулинарные секреты, хорошенькая комнатная девка, как всегда, любезничала с лакеями, а конюх постелил на солому старую попону и ненадолго исчез. Вскоре он вернулся, ведя за руку особу прекрасного, но ветреного пола, поскольку конюшня была единственным местом, пригодным для тайных встреч.
Когда солома просела под страстной парой, Ероха беззвучно распластался на полу. Между ним и любовниками образовалась соломенная решетка, и хотя в полумраке конюшни сквозь нее видно было немногое, зато слышно — решительно все.
Выдать в такие минуты свое присутствие означало получить по башке черенком от навозных вил. А в этом Ероха не нуждался.
Выжидать ему пришлось долго. Ублаготворив Амура, конюх с любовницей принялись перемывать кости господину Титову. А это занятие едва ли не более увлекательное, чем страстная возня.
Ероха узнал, что Титов хочет отдать дочерей не иначе как за генералов (генералами конюх называл всех, носящих орденские звезды и прочие знаки; генералом у него был и светлейший князь Потемкин, и адмирал Грейг, и фельдмаршал Румянцев). Узнал он также, почему это было невозможно — генералам нужно хорошее приданое, а Титов жаден и овса лошадям жалеет, за дочками даст какие-нибудь захудалые деревеньки, где из десятка душ шестеро в бегах, четверо в бедах. Помянули и стряпуху Феклу с ее дочкой — оказалось, и у Феклы в дворне был избранник. Наконец конюх пошел провожать любовницу, а Ероха встал на ноги. Тут-то он и обнаружил, что данный Корсаковым кафтан весь изгваздан, да так, что ходить в нем по улице невозможно.
Все складывалось у Ерохи так, что хуже некуда. Удача, что он додумался караулить у отхожего места, стоявшего в самой глубине двора, у стенки конюшни. Человек так устроен, что этого заведения не минует, а поскольку ночи светлы, есть надежда встретить и опознать комнатную девку с прекрасными раскосыми глазами.
Ероха действительно дождался красавицы, постарался ее не слишком испугать, отдал записку и получил взамен большую тряпку, чтобы как-то оттереть от грязи кафтан. Кроме того, оказалось, что выбраться со двора уже невозможно: барин, ездивший к приятелю играть в макао, вернулся, все заперто, и только ранним утром, когда молочница с Охты доставит свой свежий товар и будет впущена, появится шанс выскочить на улицу.
Ероха осведомился насчет платы — зря он, что ли, потратил на записку столько времени, да еще погубил отличный кафтан? Прелестница отвечала: дураком надо быть, чтобы ползать по конюшне на брюхе. Но обещанные двадцать копеек она в конце концов принесла.
Когда Ероха, кое-как продремавший до явления голосистой молочницы, оказался на улице, в голове у него была одна мысль: в трактир! Там можно попросить ушат с теплой водой и попытаться почистить кафтан — являться в таком виде к Корсакову нельзя.
Когда же кафтан был приведен в надлежащий вид, трактирщик, проявлявший большое участие в этой ответственной операции, поднес чарочку Ерохе — совсем крохотную, и как было не вознаградить себя за мучения ночные и труды утренние? Ероха вознаградил. А потом еще раз — и тут уж чарка была достойной величины.
Спать его уложили на свежем воздухе, будить не велели — он покамест пропил только дорогие пуговицы с кафтана, со стразами, весьма похожими на алмазы, а трактирщик нацелился на сам кафтан красивого цвета голубиной шейки.
К вечеру Ероха немного очухался. Его позвали к столу, он отказался и пробивался на улицу фактически с боем. В голове было одно — дойти до Корсакова во чтобы то ни стало.
И он дошел. И был впущен Тимофеичем, скроившим зверскую рожу при виде попорченного кафтана. Корсакова дома не случилось, и Тимофеич, возомнивший себя хозяином, хотел было выставить гостя в тычки, но Ероха воспротивился. В конце концов его уложили на каком-то сундуке. Когда Корсаков вернулся, он спал.
Проснулся Ероха довольно рано. Сундук стоял в чулане, в двух шагах от кухоньки, и Ероха вышел поискать чего-нибудь против головной боли, клянясь впредь не заглядывать в трактиры, где наливают вместо хорошей очищенной водки какой-то дурной сиволдай. Средство стояло на полке в зеленом штофе. Ероха принюхался и понял, что оно непременно поможет. Потом он вернулся в чулан и был извлечен оттуда после полудня.
— Ну, Ерофеев, твоя беда мне понятна, — сказал Корсаков. — Как же ты это?
— Сам не понимаю.
— Плохо.
— Долбать мой сизый череп…
— Ты можешь дать слово не пить?
— Могу.
— Ну так дай.
— Дать-то нетрудно. Сдержать — невозможно. За мной этих слов уж полтора десятка числится.
— Я не знаю, что с тобой делать, — честно признался Корсаков. — Положение мое таково, что лишних денег нет; те, что были, потрачены на одно дело… Я намерен жить в Москве, мне обещали там место в Воспитательном доме. Ты помнишь, я всегда шел первым по математике и черчению, могу рисованию обучать. Там же, при Воспитательном доме, будет и квартира. Сейчас я должен все эти дела уладить и собраться в дорогу. Прости — ничем помочь не могу. Разве что оставить тебе то добро, которое с собой не потащу. Так ведь пропьешь…
— Пропью, — печально согласился Ероха.
— Не держи на меня зла. Кабы ты знал мои обстоятельства…
— Да ладно. Я понимаю.
— Совсем не можешь, чтобы не пить?
— Выходит, не могу. Такая моя планида.
— По крайней мере, честно. Послушай, у меня к тебе просьба. Перед отъездом хлопот множество, и Тимофеич, и Федька сегодня носятся, как угорелые. А мне нужно отнести одно письмо в Итальянскую. Сможешь?
— Чего ж не смочь?
— Вернешься — пообедаем.
— Давай письмо.
Оно лежало на подоконнике, но это скорее был сверток в плотной бумаге, толщиной чуть ли не в вершок. На нем Корсаков красиво написал: «Господину Алексею Андреевичу Ржевскому, в собственные руки».
— Беги. Это очень важное письмо. И сразу же назад. Коли тебе на роду написано пить — так лучше я тебя венгерским напою, чем трактирщик какой-то дрянью.
Ероха хотел надеть кафтан — оказалось, что кафтан влажен и висит на веревке; Тимофеич не мог спокойно смотреть на испорченное господское добро, сперва оттер сухую грязь, потом начал выводить пятна. Делать нечего — пришлось бежать в сыром.
Дом, где квартировал сенатор Ржевский, был известен в Итальянской каждому прохожему. Ероха упросил швейцара впустить и оказался перед выбором: хозяин отсутствовал, зато вышла госпожа Ржевская, очень милая дама, и пообещала, что муж получит послание в целости и сохранности.
Зная, что если пойдет блуждать с письмом по окрестным улицам в ожидании, пока Ржевский вернется, то непременно окажется там, где наливают, Ероха помаялся сомнениями — и отдал даме письмо.