В назначенное мне время я ждал перед кабинетом генерала. И когда, остановившись в дверях, увидел сидящего за письменным столом командующего, то сумел справиться со своим волнением и уверенно представился. Торопливым взглядом я изучал генерала, о котором все предыдущие годы мы говорили так много хорошего. Передо мной стоял коренастый, крепкий человек, и его облик внушал уважение благодаря какой-то скрытой в нем силе. Между тем его обаятельное продолговатое лицо свидетельствовало о добром расположении к людям. Глаза излучали мягкий свет.
- Значит, так? - сказал генерал, выслушав мой доклад. - Вы все предусмотрели и учли? Тогда читай, что вы написали.
По тону генерала я не мог определить, как он относится к нашему предложению. Он встал со своего места [56] и, внимательно слушая меня, стал шагать по комнате из угла в угол.
- Читай! Читай! - поторопил он меня, как только я запнулся.
- Господин генерал, боюсь отнять у вас много времени, поэтому лучше оставлю список вам…
- Наоборот, мне очень интересно послушать.
Документ действительно оказался длинным, потому что каждое предложение об увольнении сопровождалось исчерпывающей характеристикой офицера. Правда, много места отводилось описанию прежних грехов, но важнее, конечно, теперешние проступки этих людей. Внешнее равнодушие генерала приводило меня в смущение, и я с трудом дочитал документ до конца. Командующий перестал ходить по комнате и остановился передо мной.
- А вы, случайно, не пропустили кого-нибудь? - строго спросил он.
- Никого! - Обрадованный, я подал документ командующему, но он не взял его, и я, смущенный, вскочил:
- Могу быть свободным, господин генерал?
- Почему ты так спешишь? - ответил он вопросом на вопрос. - Мы еще не поговорили. Или ты считаешь, что в этом нет необходимости? Садись! Садись, нам есть о чем поговорить.
Генерал сел. Кисти его рук успокоились и только, как в самом начале разговора, слегка выбивали дробь. А я не знал, с чего начать.
В ушах гудело, словно после хорошей затрещины. Я не понимал генерала, не хотелось думать, что покину кабинет, ничего не добившись. Не могло случиться так, чтобы наш кумир, в которого мы так верили, чье имя произносили, как молитву, оттолкнул нас, стал защитником наших недоброжелателей…
- Вот ты даже не хочешь меня выслушать, ты полон своими мыслями и, наверное, про себя ругаешь меня за то, что я сразу не поддерживаю ваше предложение. Но ничего, ругай меня! Я не буду сердиться, важно, чтобы ты меня выслушал!
- Слушаю вас, господин генерал!
Я постарался сосредоточиться, чтобы запомнить слова командующего. [57]
- Вы утверждаете, что знаете людей, которых предлагаете уволить из армии. Вот в списке первым стоит имя Мишо Григорова, вашего командира. А настолько ли близко вы его знаете, чтобы с такой легкостью решать его судьбу? Не обижайся, но мне кажется, что вы его совсем не знаете. А я скажу тебе несколько слов о нем. Он из бедной рабочей семьи и много лет скитался, прежде чем достиг нынешнего своего поста. Ну как тебе это объяснить? - на секунду задумался генерал. - Здесь важна не личность, а подход к делу. Я не хочу покровительствовать никому. В отношении остальных офицеров вы, вероятно, правы. Но дело упирается в другое, сынок.
«Мне ясно, во что оно упирается, - быстро подумал я. - В это самое словечко, которое он произнес только что, поскольку оно, а не что другое, согрело меня. Потому что оно сократило расстояние, разделявшее меня с командующим…»
- Ты опять меня не слушаешь, сынок! - заметил командующий.
- Слушаю вас, господин генерал!
- Мы не можем позволить себе заблуждаться, воображать, что всего добились, и посему рубить сук, на котором сидим. Не можем и не будем. С царскими офицерами нам еще придется поработать. Я очень хорошо понимаю ваши чувства, но сейчас не время руководствоваться одними чувствами. Всякая поспешность может нам обойтись очень дорого. Нужно научиться работать даже и с нашими противниками. А в авиации, к сожалению, их у нас еще очень много. Но представь себе, с ними мы работали в тяжелые годы - в сорок пятом, сорок шестом, сорок седьмом. Мы могли их терпеть, когда они явно занимались саботажем и вели себя вызывающе, а сейчас, выходит, уже не можем? Сейчас, когда они стали более смиренными, когда мы встаем на ноги. Я смею утверждать, что мы пустимся в авантюру, если сейчас позволим себе убрать их из авиации. Сейчас мы больше всего нуждаемся в их знаниях и опыте. Поэтому пусть наши заместители командиров по политической части будут на своем месте и по-настоящему занимаются политической работой.
Убежденность генерала значительно подняла мое настроение. [58]
- Сейчас мы будем опираться прежде всего на наших летчиков, но давайте же признаемся: вас еще недостаточно, чтобы решать все задачи, которые должна выполнять болгарская военная авиация. Поэтому царские офицеры нам еще нужны. С теми из них, у кого совсем черное прошлое, мы расстанемся. Но честных, которые будут нам искренне помогать, нужно приобщать к нашему делу. Я позволю себе, сынок, открыть тебе одну тайну. Вскоре мы объявим большой набор в школы летчиков и будем набирать наших парней, ремсистов. Создадим аэроклубы и будем обучать ребят. Вот видишь, надо подумать и о будущем. Настоящую авиацию нам еще предстоит создать. По-моему, только сейчас и начинается настоящая работа: будем пахать, сеять и ждать богатый урожай. Прежде всего необходимо добиться коренного перелома в методике подготовки летчиков и освоить советскую методику. Она нас и выведет на спасительный берег. Она, и наше терпение, и наши трезвые оценки действительности. Вот и все, сынок. Если ты меня правильно понял, буду рад, что нашел еще одного сторонника моих взглядов, а если уйдешь отсюда с прежними мыслями, буду сожалеть, что у меня одним единомышленником меньше.
Первоначальные опасения, что я покину кабинет командующего растерянным и угнетенным, сменились облегчением. Когда вышел на улицу, у меня появилось такое чувство, как будто я побывал у врача, который с удивительным искусством унял мою боль.
Я пока не пытался детально проанализировать происшедшее, но уже радовался своему новому состоянию или, скорее, своему открытию. Прежде я оценивал этого человека по лучезарным страницам его биографии, а теперь увидел его и с другой стороны. Сначала я испугался, как бы он не оказался бюрократом, ибо это стерло бы сияние, окружающее его образ, но потом я начал понимать, что между лучезарностью и серой повседневностью в жизни генерала крепкая, неразрывная связь. В сущности, я видел человека мыслящего, с широким взглядом на вещи.
Но все же получилось что-то странное. Я хорошо знал свой непреклонный, неуступчивый характер. Никому до сих пор еще не удавалось так легко разубедить меня в том, во что я верил непоколебимо, и не только [59] разубедить, но и сделать меня своим горячим сторонником. Еще более странным выглядело мое поведение после того, как я вернулся на аэродром в Т. В известном смысле мне следовало стать защитником офицеров и, может быть, из-за этого поссориться со своими товарищами, если они меня не поймут.
Прежде всего я намеревался поговорить с Валентином, на которого возлагал самые большие надежды. В поступках Валентина всегда сочеталась вспыльчивость, чувствительность и неспокойная, пытливая мысль. Стефан - это уже несколько иной характер: необузданные эмоции, сильный огонь, пылающий в печи. А Илия Тотев способен устроить скандал, особенно и не задумываясь. Он запросто мог обвинить даже и наших генералов в соглашательстве с царскими офицерами.
Вернувшись на следующий день, я вызвал Валентина и передал ему список, при этом зорко следя за тем, как он на все отреагирует. Он сразу же изменился в лице:
- Обругал тебя?
- Какое обругал, брат! Он был сама любезность и, следует признать, сделал из меня своего сторонника.
- Не сомневаюсь, раз он поставил себе целью обработать тебя. Никто не испытал столько на своей шкуре, сколько мы. На чужом горбу всегда кажется, что и сто розг мало. Очевидно, и при социализме эта народная мудрость не утратила своего значения.