- Вот мы уже и об экологии заговорили, - саркастически сказал я. – Скоро так и до Общества защиты животных доберемся.

- Нет, дорогой мой, здесь все страшнее. И фундаментальнее. Здесь уже закон физики, закон математики, если хотите. И единственное для нас спасение – институт Левых соседей Бога. Ну, вот смотрите, Левый сосед Бога, человек гнуснейший в самом что ни на есть историческом и человеческом смысле. Он крадет, он врет, он предает, он убивает, он нарушает не только все заповеди Господни, но даже и те, до которых человечество еще не додумалось. Он страшен, он мерзок, он достоин самой лютой, самой восточной казни. Однако я не буду аплодировать, когда его четвертуют, хотя в душе, может быть… ну, да, впрочем… Потому что вы просто не понимаете, что человек этот, а на самом деле вовсе даже и не человек уже, есть необходимое связующее звено между природой и человечеством, абсолютно необходимое для нашего с вами выживания, для осуществления стабильного равновесия между нашей безжалостной человечностью и по-детски наивной жестокостью окружающего нас мира.

Мне показалось, что он не слишком-то верил в серьезность моего отказа, считал блажью и кокетством и играл со мной в примитивную игру "тебе хочется, но ты отказываешься, а вот я тебя сейчас уговорю, и ты согласишься, потому что с самого начала знаешь, что согласишься. Я просто упрощаю твою задачу". Он явно не верил, что любовь, пусть даже самая сумасшедшая, самая сильная на свете любовь, может быть серьезным основанием для отказа. В принципе, я тоже не верил. Теоретически. А практически без Светы мне было очень и очень плохо.

- Бред какой-то, - ответил я. – Вы кто? Вы вроде как бы ангел-хранитель? Что-то из божественных служб секьюрити? Ну, так и охраняйте, что вы мне всякие там нотации читаете?

Дебелый промолчал. Просто сожалеюще улыбнулся и вскоре вышел.

- Ерунда! – с жаром выкрикнул Адамов, в тот же день навестивший "больного", к которому даже и в комнату не зашел. – Равновесие, как же! Во-первых, сам вопрос далеко не такой простой насчет этого равновесия и безжалостной человечности, это он пусть наивным дурачкам скармливает. Во-вторых, никого в целом свете это равновесие вовсе и не волнует. Волнует, как тому и положено быть, лишь собственное благополучие. Равновесие ему подавай. Власть – вот что их всех заботит. Власть, власть и власть!

- Кого это "их"? – спросил я. Адамов часто потом говорил про "них", никогда не расшифровывая.

- Еще узнаете, - горько сказал Адамов.

Не узнал.

Смутно припоминаю, что весь этот жуткий период, начиная с Сашиной болезни и кончая его смертью, длился несколько месяцев – скорей всего, три. Но мне, признаюсь, показалось, что все длилось один день, нескончаемый, жуткий, ирреальный, но все равно один. То, что я ходил на работу практически ежедневно, мне вообще сейчас не помнится – я это просто предполагаю, иначе меня бы просто уволили, если б я вообще не ходил, да и делал я кое-что, помню, как же.

Визит следовал за визитом, безостановочно, это меня раздражало безумно. Вдобавок я умудрялся ухаживать и за Сашей, потому что он уже не был в состоянии обихаживать себя самого, слишком слаб был.

Единственное, повторяю, в чем почти не проявлялась его слабость – и это казалось мне очень странным, - был его голос, его способность говорить громко, не прерываясь ни на секунду. В остальном он был абсолютно беспомощен. Все делал под себя, хорошо еще, что в те времена только-только появились в наших аптеках памперсы для взрослых. Только не очень-то они помогали. Заклеечки эти, бумажки липкие, которыми сцепляется памперс на талии, вечно расцеплялись, а если даже и не расцеплялись, то все равно моча проливалась. Срал безудержно

Каждое утро и каждый вечер я проделывал одну и ту же операцию, от которой меня тошнило – выволакивал его из постели, пристраивал к стенке, отдирал с него мокрую бумагу, нацеплял другую и для верности делал пояс из широкого скотча. Потом, все так же оставив его у стенки, менял ему простыню и наволочку, которую он каждый божий день, несмотря на памперс, умудрялся обмачивать. Все жутко воняло, вдобавок наволочки вечно в волосах были, потому что он к тому же еще вздумал лысеть. Еще он все время в мое отсутствие, несмотря на немощь, умудрялся добраться до холодильника и пожирал все подчистую. Два раза в неделю я его мыл, хотя по-правильному-то надо было бы семь раз в неделю, но на это меня уже не хватало. Мне вообще стыдно за то, как я плохо за ним ухаживал, виню себя. Тошнило меня с него.

Но все это шло автоматом. Основное время того дня, который занял несколько месяцев, уходило на разговоры с ним, прием долбанных визитеров и некоторые – изредка! – некоторые экстравагантные поступки, которым, к своему вящему удивлению, я время от времени предавался и о которых я, с вашего или без вашего позволения умолчу, потому что стыдно.

Однажды я сказал Дине – в третий или в четвертый ее визит, - что если она хочет помочь Саше, она в первую очередь должна помочь мне. Она театрально содрогнулась, но выслушать согласилась, на меня, впрочем, не глядя.

Я сказал:

- Саша – мой самый первый друг детства, и это кое-что значит. Я смогу его спасти только в том случае, если у меня будет сила, а ее нет.

Горькие глаза на меня смотрели, даже и не презрительные.

Я попытался объяснить, не уверен, что получилось. Я ей сказал, что если она хочет, чтобы Ендоба выжил, то… Ну, тут так. Шансов почти ноль, уж слишком сильные игроки на поле, у них все наверняка схвачено (это тебе не люди), но есть мизерная вероятность, совсем почти нулевая – возбудить во мне желание раньше времени, которое они сами для меня установили. Потому что время для Саши Ендобы идет уже на дни, если не на часы. А это самое желание во мне возбудить можно только в том случае, если она, Дина, попытается через Адамова узнать места в тексте, которые мне нужны.

Совсем плохо ей было, Дине, пошла она от меня прочь, даже и не взглянув, презирала и ненавидела, но делать-то что ж.

Что уж она там предприняла, я не знаю, но буквально на следующий день заявился ко мне Адамов: "Ну, что ж вы сразу-то не сказали!"

- Ну, конечно, - восклицательно заявил он, - ну, безо всякого, понимаете ли, сомнения, я готов предоставить вам всю информацию, которой располагаю по данному вопросу, это же в моих интересах.

И сообщил.

Оказалось, что прекрасно он знает ключевые слова и буквы, и, главное, порядок знает, в котором их читать следует. Достал точно такой же, как и у меня, чемоданчик, вытащил Бумаги, точно такие же, как у меня, только не ксероксы и полный, заметьте, комплект, взглянул на меня искательно – вот, смотрите, как надо делать.

Что интересно, обратите внимание, все эти ключевые слова и буквы, которые Адамов мне предъявил, все без исключения находились в тех ксероксах, что мне удалось сделать.

- Уйдите, - сказал я нервно, потому что занервничал и почва из-под ног шла. – Теперь я сам.

- Я бы хотел присутствовать.

- Я бы хотел присутствовать.