Отгуляв свой положенный лейтенантский отпуск, обреченный лете-ха прибыл в свой дивизион. Представился, как положено по Корабельному уставу его командиру, аж целому капитану 3 ранга, затем своему командиру катера, умудренному опытом капитан-лейтенанту, и впрягся в корабельную рутину. Так и завертелось: отколупывание ржавчины от катера-ветерана, непрекращающаяся покраска всего, что не движется, написание горы планов на все случаи жизни, ну и, само собой, ежедневный телесный осмотр личного состава на предмет следов вшивости и отсутствия членовредительства. Был он на умирающем дивизионе единственным лейтенантом, а посему пинался озлобившимся на жизнь командиром дивизиона нещадно, по поводу и без оного. От всего этого состояния перманентного насилования и хронической жизненной безысходности в редкие часы схода на берег летеха заливал свое беспросветное существование дешевым крымским портвейном «Приморский», закусывая его сочными караимскими пирожками и пуская по ночам скупую мужскую слезу на пахнущие терпкой лавандой упругие груди гарнизонных куртизанок. Так бы, наверное, и служил он до седых волос и самопроизвольного вытекания соплей, если бы не одно историческое для флота знаменательное событие…
В этот же год могучий советский ВПК родил очередной, не побоюсь этого слова, шедевр военно-морского кораблестроения. Со стапелей города Николаева, сошел первый тяжелый ракетный крейсер «Слава», позднее за свою дремучую убойную силу прозванный натовцами «ракетным оскалом социализма». И вот, пройдя кучу ходовых испытаний, отбороздя на всех ходах черноморские полигоны, крейсер подошел к самому главному: испытанию своих могучих ракетных систем. Советские кораблестроители не зря славились своим умением всунуть максимально возможное количество оружия в заданный свыше объем, поэтому «Слава» предназначалась для уничтожения не просто одного отдельно взятого авианосца, а, чего уж стесняться, всей авианосной группы со всеми шаландами в окрестности.
В связи с этими возможностями крейсера на полигоне распихали десяток отслуживших свое кораблей-мишеней, а на отстрел этих ветеранов решил прибыть сам главковерх Горшков со всей своей штабной свитой. Да еще и «зеленых» краснолампасников прихватили с полтора взвода, хвастануть обновкой. Для комфортабельного вывоза всей этой оравы отдраили штабное судно «Эльбрус», придав его внешнему и внутреннему виду глянец, достойный московской золотопогонной братии. В целях секретности и безопасности все страны, суда которых, случайно или нет, могли забрести в район стрельб, загодя предупредили об учениях и для пущего страха натыкали вокруг полигона корабли Черноморского флота. Атак как и стрельбы предстояли неординарные, можно сказать, даже судьбоносные, на оцепление полигона выгнали все возможные плавсредства, чтобы не то что фелюга, доска с гвоздем не проскочила. И вполне естественно, что и дремучий дивизион также был определен в какой-то глухой квадрат полигона, дабы и дело делать, и глаза флотоводцам не мозолить.
И вот настало то самое время «Ч». «Слава», громыхая подъемниками крышек шахт, занимает позицию для стрельбы. Горшков со штабом на мостике «Эльбруса» с ноги на ногу переминается. Общевойсковые маршалы с генералами по гальюнам отираются, страдая от качки и морской болезни. Короче, все на своих местах. Стреляла «Слава», естественно, болванками, а не боевыми ракетами. Но и та болванка, если уж ненароком в корабль попадет, все равно делов натворить может ого-го!
Все бы хорошо, но ведь это — не война, а испытания. Техника только учится работать. Все болванки «Славы» легли точно в цель, только вот у одной что-то в электронных мозгах наперекосяк пошло, и начала она себе другую цель подыскивать. И ведь нашла! «Эльбрус». Со всеми царедворцами на борту. А Главком уже всех обрадовал успешными результатами стрельб, и вестовые забегали по гарсункам готовя кают-компанию к банкету. Главкому резво доложили о конфузе. Мол, летит, тащ адмирал, и скоро будет. Тот недолго думая дает команду: сбить этот «чемодан» всем, чем возможно, мне ложка дегтя в бочке меда ни к чему! Корабли оцепления напряглись, шарахнули с разных сторон, разнесли болванку в молекулы и опасность от флотоводцев отвели. Даже с летехиного дивизиона раза три грохнули своими устаревшими игрушками, под шумок, решив пару утерянных списать. Когда Главкому доложили, что опасность устранена, старый царедворец мысленно перекрестился и приказал определить, кто именно сшиб непослушную железку, и пригласить того, невзирая на возраст и звание, на предстоящий банкет.
Ракетчики траектории подсчитали, данные приборов сверили, и оказалось, что сбили взбесившуюся железяку с одного старого ракетного катера, с установки левого борта, а попросту именно тот зачуханный летеха, о котором и идет речь. Может, и не так все было, может, никто ничего и не подсчитывал, а просто ткнули пальцем, не знаю, да никто и не узнает уже, но то, что судьба лейтенанта с этого момента изменилась, это факт.
Строго запросили на катер: «Кто командир установки? » С катера рапорт: «Лейтенант Пупкин». Им в ответ: «В 18.30. Пупкину прибыть на «Эльбрус» на аудиенцию к Главкому. Форма одежды парадная. При кортике». И точка… Зачем, почему, для чего — хрен знает… Гадайте мол, сами…
На ракетном катере напряглись. Командир корабля, седовласый капитан-лейтенант, высвистав Пупкина, расспросил того обо всем, начиная от родства в Москве и окрестностях и заканчивая тайной амораль-щиной. Но тот ни в каких грехах не признавался, разве только в мелком хулиганстве недавних курсантских времен и бытовом пьянстве, которые на вызов к Главкому явно не тянули. Делать нечего. Приказ есть приказ, его выполнять надо. Но вот только обнаружилось, что, похоронив свою будущую карьеру, Пупкин после выпуска забросил свой парадный мундир где-то на берегу в съемной квартире, и с тех времен его ни разу не доставал. Срочно провели ревизию имеющихся на борту парадных офицерских мундиров, и нашелся всего один, более или менее сидевший на Пупкин-ской фигуре — мундир командира. Старый каплей думал недолго. Трезво рассудив, что если Пупкин не врет, то вызов к Главкому какая-то ошибка, а если врет, то уж все равно за что по балде получать. Он напялил на Пупкина свою щегольскую парадку, предварительно отстегнув с тужурки свои «песочные» награды и прочие знаки, указывающие на срок службы владельца мундира. Звездочки с погон удалять не стал, пущай летеха где-нибудь в общем строю с каплейским достоинством постоит, а портить окончательно свой мундир вырыванием звездочек и отпарыванием нашивок посчитал уж слишком большой жертвой. Так и убыл свежевымытый, свежепостриженный и выбритый до синевы лейтенант Пупкин в каплей-ском мундире в полном недоумении и с долей изрядного испуга на рандеву к Главкому на мерно тарахтящем баркасе, по спокойной вечерней глади Черного моря.
Несмотря на досадное недоразумение с загулявшей ракетой, стрельбы, заботами Главкома, были признаны успешными, и по этому поводу кают-компания «Эльбруса» битком была набита носителями погон всех категорий, по большинству своему старших офицеров и выше. Оказаться к главкомовскому телу поближе хотелось всем. Пупкин застенчиво жался под стенками кают-компании, где обладатели погон с двумя просветами и выше, ожидая явления Главкома, коротали время в разговорах. Лейтенант, по причине еще совсем недавнего курсантства не успевший избавиться от панического страха перед большими погонами, более всего в жизни хотел, чтобы это мучение побыстрее закончилось, и его отконвоировали на родной катерок. Главком же, до последних своих дней сохранивший трезвость мышления, жесткость и твердость в принятии решений, в последние годы все же обрел некоторую сентиментальность в поведении, присущую почти всем пожилым людям, и поэтому, войдя в кают-компанию, не прошествовал сразу к СТОЛУ, а решил лично поздороваться со всеми присутствующими офицерами.
Шаг за шагом череда рукопожатий добралась и до Пупкина, как он ни старался размазаться по стенке за чужими спинами. Ослепляющий погон Адмирала Флота Советского Союза остановился напротив глаз каплеи-стого лейтенанта.