Нашел такси и поехал домой. Было не до сна. Патрик отлучился в Ирландию, он раз в год навещал свою старенькую мать. Я был доволен; не нужно объяснять свою ночную отлучку — он, единственный в моей жизни, всегда видел, когда я лгу. Вот бы он повеселился; позднее, когда услышал о моих подвигах, смеялся до упаду. Патрик никогда не принимал меня всерьез. Я выпил чашку кофе, но он вызвал сильное сердцебиение. Тогда я опрокинул стаканчик бренди, стало еще хуже. Я стоял у окна, глядя, как над крышами Блумсбери занимается кровавый летний рассвет. Проснулись птицы, подняв оглушительный гам. Я испытывал необъяснимое возбуждение, которое не было результатом действия кофеина; такое бывало со мной, когда я все еще жил с Вивьен и возвращался в ранние часы домой после походов по общественным уборным. В каждом грешнике таится желание быть пойманным.
В девять я позвонил Данни Перкинсу по оставленному мне Боем телефону и договорился встретиться на Поланд-стрит. Я выскользнул из дома, чувствуя, что за мной следят. Яркое, цвета лимона солнце, дымный запах летнего Лондона. Я не побрился. Чувствовал себя как один из тайных злодеев Куэрелла.
Теперь Данни Перкинс работал у букмекера, в каком качестве, я не удосужился поинтересоваться. Преисполненные важности и самодовольства манеры, напомаженные волосы, словом, настоящий кокни. Когда я приехал, он грелся на солнышке в дверях, картинно покуривая сигарету. Шикарный костюм, кричащий галстук, черные замшевые туфли на каучуковых подошвах толщиной в дюйм. При виде его во мне шевельнулись старые чувства. Он первым приобщил меня к нетрадиционной любви и первым вызвал муки ревности; трудно сказать, что оставило более глубокий след. Поначалу мы слегка смутились: обменяться рукопожатием казалось почему-то нелепым, о том, чтобы обняться, не могло быть и речи. В конечном счете он удовлетворился тем, что легонько толкнул меня в плечо и сделал хорошо знакомый мне боксерский нырок в сторону.
— Привет, Вик, — небрежно произнес он. — Неплохо выглядишь.
— Ты тоже, Данни. Ни на день старше.
— О, пока не замечал. На той неделе стукнуло тридцать пять. Куда они уходят, а?
— Все еще тянет на сцену?
— О нет, как профессионал я кончился. Пою немножко, но главным образом когда сижу в ванне.
Мы вошли в дом. В прихожей остался запах лекарств, хотя неуловимый доктор давно съехал. На месте его приемной теперь букмекерская контора. «Одна из наших», — с видом собственника заметил Данни. Пол усыпан окурками и грязными листами со списками заездов. То, что было моей жизнью, исчезало под отложениями времени. Мы поднялись по лестнице, Данни впереди, я старался не глядеть на его узкий, аккуратно обтянутый зад. В гостиной заметил, как он без малейшего намека на воспоминания скользнул глазами по софе.
О Бое пока не упоминал.
Я нашел початую бутылку шотландского виски, и мы выпили, молча стоя у окна гостиной, выходившего на узкую, залитую солнцем улицу. К этому времени они, возможно, уже были в Париже; я представлял Боя в баре на Северном вокзале с рюмкой абсента и сигаретой «Галуаз», тогда как Суровый Скотт разгуливал по тротуару снаружи. Всех нас, конечно, притянут к ответу. Меня передернуло от такой перспективы; мне приходилось производить допросы, и я знал, что это такое. Но мне не было страшно; нет, я не боялся.
Я налил нам с Данни еще.
Комната Боя носила следы поспешного бегства: всюду разбросаны книги, каминная решетка забита полусожженными бумагами, на полу, напоминая сделанные мелом очертания трупа, распласталась белая рубашка. В шкафу я нашел кожаный чемодан с медными уголками, в котором хранились его любовные письма. Бой не потрудился забрать их с собой. Он никогда не страшился шантажа. В отличие от меня.
— Искал что-нибудь конкретно? — спросил Данни Перкинс. Он стоял в дверях, с безразличным видом раскуривая очередную сигарету. Я пожал плечами. Данни усмехнулся.
— Он смылся, а? — спросил он.
— Да, Данни, уехал.
— Вернется?
— Не думаю. Уехал довольно далеко.
Данни кивнул.
— Будем без него скучать. Всегда такой забавный. — Он затянулся и полминуты кашлял; никогда не умел курить. Я поднял письмо и прочел: «Дорогой мой Бой, прошлым вечером ты пропустил во дворце добрую попойку, ребята были при полном параде, а Дики так тот просто превзошел себя…»
— Чудно, если подумать, — хрипло сказал Данни, — хорошее было время, жили трудно — война и всякое такое. А мы почти не замечали. Но теперь все в прошлом, да?
— Что в прошлом, Данни?
— Я и говорю: все кончилось. Мистер Баннистер уехал, старый дом опустел…
— Да, думаю, ты прав; все кончилось.
Удивительно, до чего можно быть беззаботным; половина писем, похоже, была написана на бумаге палаты общин; одно даже на бумаге с гербом Ламбетского дворца.
— Ладно, — сказал Данни, — я лучше пойду, дела делать, платить по ставкам и всякое такое. — Ухмыльнулся, подмигнул. Повернулся уходить, потом задержался. — Виктор, если надо чем помочь, позвони. Знаешь, у меня много знакомых.
— Да? Что за люди?
— Ну, если встретишься с неприятностями, вроде тех, что были у мистера Баннистера, может понадобиться укрытие или, скажем, транспорт…
— Спасибо, Данни. Очень тебе благодарен.
Он снова подмигнул, дурашливо отсалютовал и удалился.
Большую часть дня я посвятил обстоятельному осмотру квартиры. Разумеется, повсюду инкриминирующий материал, большинство я сжег. От огня стало так жарко, что пришлось распахнуть окна. Почему запах горелой бумаги всегда вызывает в памяти детство? Я, вспотев, в последний раз оглядывал помещение, когда услышал на лестнице шаги. Наверно, Данни, хочет подсказать верные ставки? Я вышел на площадку. В окне, на которое я не обращал внимания все годы, пока я здесь жил, виднелась зеленая туманная дымка, то ли уголок парка, то ли городской сад с деревьями, крошечными фигурками людей за работой, игрой или просто на отдыхе — не разобрать. Я поныне во всех подробностях помню этот вид из окна, выходившего в утраченный мир.
— Данни, — крикнул я. — Это ты?
Это был не он.
Все совершалось учтиво и благопристойно — Департаменту нельзя было отказать в хороших манерах. Первым по лестнице поднимался Мокстон, из службы безопасности; я его немного знал — белобрысый, с острой, на удивление невыразительной мордочкой. Он остановился и, придерживая одной рукой шляпу, а другой держась за перила, закинул голову и посмотрел на меня.
— Привет, Маскелл, — весело откликнулся он. — Как раз вы нам и нужны.
Следом шагал молодой увалень с прыщавым детским личиком; у службы безопасности, подумал я, абсолютно никакой логики: постоянно набирает самых неаппетитных парней.
— Это Броклбэнк, — скривив губы, представил Мокстон.
Итак, наконец оно настало. Я даже не удивился; если что и почувствовал, то ощущение, будто внутри опустилось на дюйм и плотно легло что-то очень тяжелое. Мокстон с юным Броклбэнком поднялись на площадку. Броклбэнк, прищурив глаза, как он вычитал в детективных романах, смерил меня взглядом. Новичок, которого взяли для практики на месте. Глядя на него, я улыбнулся.
— Фу, — облегченно произнес Мокстон, — ну и жарища! — Заглянул через мое плечо в спальню. — Наводили порядок, не так ли? Баннистер всегда был таким неряхой. Судя по запаху, разводили костер. Как это? Felo de se?
— Вообще-то, сэр, auto de fe — поправил Броклбэнк, поразительно правильно произнося слова; я бы никогда не подумал, что он из выпускников частных школ.
— Верно, — не глядя на него, согласился Мокстон. — Сожжение еретиков. — Не спеша прошел в спальню, встал посередине, оглядывая беспорядочно разбросанные вещи. Сотрудники службы безопасности любят такие набеги; в конце концов, подобные занятия оправдывают их существование. Броклбэнк, пыхтя как паровоз, стоял рядом, от него разило потом и дорогим одеколоном. — Полагаю, вы завязали здесь все узелки? — заметил Мокстон, искоса взглянув на меня своими пустыми глазами. — Не оставили никаких кончиков и чего-нибудь вроде? — Он постоял в раздумье, потом встряхнулся и вышел на площадку. — Послушайте, почему бы вам не съездить с нами в офис? Там и поговорили бы. Вы давненько там не появлялись.