— Вот почему он переменил свое решение.

— Как ты узнала об этом?

— Дубликат карты района в офисе Вагенера. Я только сегодня обратила на это внимание. Не знаю почему, но его карта отличается от рабочей, а я как раз пялилась на нее. И когда вышла, она все еще была у меня перед глазами. Там было это…

Стаффорд терпеливо проговорил:

— Там было что, Бога ради?

— Флажок с именем Шеврона. Он был полосатым. Вагенер прикрепил черный на красный. Он перевел Шеврона на положение вне закона. Может быть, он уже отдал распоряжение убить его. Это ли не перемена взглядов, не правда ли? Как ты увяжешь это со своей точкой зрения, что Вагенер не изменился?

Вместе с Шопенгауэром Стаффорд был вынужден признать, что женский ум не способен к логике. Он почувствовал себя свободнее, хотя и был взволнован узлом пшенично-желтых волос и плавными изгибами всей композиции.

— Изменения твоих взглядов не означают, что ты изменила свой характер. Мы не знаем, какие у него для этого основания. Вся ответственность лежит на нем, и никто, будучи в здравом уме, не взвалит на себя и часть этого. Но дело должно быть сделано. Кто-то должен руководить всем этим и принимать жесткие решения. Все это мне тоже не нравится, но это еще ничего не доказывает.

— Если бы ты был Шевроном, вряд ли согласился бы с этим.

— Если бы я был Шевроном, я бы не стоял здесь, толкуя со слабоумной сексоткой.

— Хорошо же, ты можешь пойти и связаться с ним, если хочешь.

Воспользовавшись подходящим случаю обезоруживающим техническим приемом, Стаффорд развернул ее от камина и прижал к себе. Она была теплой от огня и к тому же окончательно расстроенной положением дел. Ее руки непроизвольно обвились вокруг его шеи, и тревожные мысли моментально улетучились прочь. Знакомый трепет растекся по каждой клеточке ее тела.

— Вот так-то лучше, — прошептал Стаффорд. — А то я уже начал думать, что ты сама нуждаешься в некоторых личных изменениях.

— Я все же хочу, чтобы мы что-нибудь сделали для Шеврона. Надеюсь, с ним все будет в порядке.

Шеврон, отделенный от своего неожиданного защитника несколькими тысячами километров, предавался размышлениям. Был ли какой-нибудь смысл продолжать двигаться дальше? К вечеру жара немного спала, и это пробудило его от забытья. Он лежал под прикрытием узкого щита против ветра на боку, обняв правой рукой девушку.

Черная громадина Закайо подпирала ее с другой стороны. Лавиной нахлынули воспоминания. Был вечер второго дня. Время сворачивать лагерь и двигаться вперед. Как будто бы в этом был какой-то смысл, как будто бы кто-то из них мог совершить еще один такой переход.

Ему следовало бы пинками выгнать их из спальных мешков, но не было никакого смысла делать это. Пусть еще какое-то время побудут в забвении. Было достаточно трудно заснуть в такой отупляющей жаре. Без щита они давным-давно уже бы были мертвецами.

Шеврон попытался успокоиться, представив себе реку льда, снежные сугробы, лед в аккуратных блоках, которыми бы он мог огородить себя от ужасающей жары. Нет, это не годится. Это просто лихорадка и горячечный бред, вызванные нестерпимо жарким солнцем. Его язык уперся в небо и, распухший, казался слишком большим для своего вместилища. Шеврон не мог припомнить, чтобы когда-либо чувствовал себя таким изможденным; каждой клеточкой своего тела он ощущал тупую, цепенящую боль и ломоту в костях.

Он медленно передвинул руку, приподнялся на четвереньки и осторожно встал. Немнущаяся и неразрушимая материя его одежды прекрасно выдержала подобную передрягу. Если бы не изможденное небритое лицо и поникшие плечи, не было бы видимых свидетельств результата сорокавосьмичасового перехода. Их высохшие косточки обнаружили бы хорошо одетыми.

Начавшийся закат был захватывающе скор. Как только на горизонте тускло засверкала первая звезда, Шеврон разбудил Анну. Ему было невыносимо жаль так поступать, но не было абсолютно ничего, что бы он мог предложить ей, кроме бед и огорчений.

Ее слишком мучила жажда, чтобы она могла произнести хоть слово, поэтому она молча уставилась на него с немым вопросом в глазах.

Шеврон предоставил ей самой разбираться в этом и начал будить Закайо, заранее позаботясь о том, чтобы держаться от него на почтительном расстоянии. Не открывая глаз, африканец выхватил из рукава нож. С течением времени стало все труднее и труднее убеждать его в том, что движение — единственная возможность спастись. Застывшая гримаса улыбки, безумные глаза, выискивающие того, кто посмел нарушить его покой, были вовсе лишены юмора.

— Ох, это ты, босс, — хрипло выдавил он с таким видом, будто прощает на этот раз, но не может обещать того же на будущее.

Закайо повеселел лишь тогда, когда Шеврон развернул пакет с провизией, и даже предоставил свой нож для проведения почти микрохирургической операции.

Шеврон рассчитал запасы провизии на шесть дней, хотя был уверен, что их не хватит даже на половину. У них оставалась только пол-литровая фляга с водой, брусок прессованных фруктов, плитка шоколада и пакет изюма. По его плану выходило по десять граммов шоколада, вдвое этого количества фруктов, восемь изюмин и двадцать пять миллиграммов воды на каждого в день, и они принялись за нее прежде, чем пуститься в долгий ночной переход.

Разложенная на ткани пища выглядела нелепо: рассчитанная на всех, она едва ли составила бы сносную порцию для одного. Они ели молча, делая это в последний раз.

Тишина была снаружи, тишина была внутри. Ничто не может быть более пустым, чем пустыня. Ничто не двигалось, и не было ничего, что могло бы двигаться.

Когда они тронулись в путь, ведомые сверкающей картой звездного неба, Анна Рилей вдруг ясно осознала, что она находится на самом дне свойственных человеку ситуаций. Весь предыдущий опыт не имел абсолютно никакого значения.

Они шли выстроившись в ряд плечом к плечу, поскольку дороги не было. Глядя прямо вперед, когда ее спутники выпадали из поля зрения, она представляла себя одиноким фантастическим разумным животным, осознающим себя, но не контролирующим свое окружение.

Ступая нога в ногу, под однообразный слабый шорох песка, нельзя было даже представить себе, что рядом идет кто-то еще.

Самым невероятным казалось то, что пустыня всегда была здесь. Всю свою жизнь, ограниченная рамками существующей системы ее столетия и остатками древних культур, она не воспринимала ее иначе, как какую-то абстракцию, область, окрашенную на карте в желтый цвет. Но она была здесь, где-то на задворках, спустя столетия, не изменившаяся и не меняющаяся.

Не удивительно, что время от времени именно отсюда появлялись различного рода прорицатели, чтобы грозить своими костлявыми пальцами людям, живущим в городах. Если и возможны были какие-либо откровения — вот откуда они могли происходить. Человеческие притязания были сведены до минимума. Другой мир, мир космического пространства, стал более важен, чем мир, в котором они жили и работали. Там вполне мог вынашивать свои замыслы какой-нибудь гений, внимательно следящий за их действиями.

Пусть этот гений был не добрый и не злой, просто наблюдатель, желающий понять, как далеко они зайдут и у какой черты прекратят свои попытки. Занимательный эксперимент, один из тех, которые она проводила на мышах, сидящих в клетках ее экспериментальной психологической лаборатории.

Она споткнулась и непременно бы упала вперед прямо головой в песок, если бы не рука Шеврона, появившаяся, казалось, из ниоткуда. Это мог быть и совершенно чужой человек — настолько неузнаваемым был хриплый голос.

— О’кей. Передохнем десять минут. В сущности это место нисколько не хуже любого другого.

Они сели спина к спине и молча поднялись снова, когда Шеврон, взглянув на свой диск времени, проронил:

— Пора.

На какое-то мгновение он приостановился, задумавшись. Необходимо было выбросить все лишнее из головы, кроме одного, чтобы сконцентрироваться лишь на одной задаче — передвижение своего отряда вперед до тех пор, пока они еще могли двигать ногами, подобно какому-нибудь впадающему в спячку животному, которое уходит глубоко в себя для того, чтобы сохранить искру жизни, тлеющую в течение долгого зимнего сезона.