Колтыпин садился рядом, на второй табурет, и принимался играть.

— Нравится?

— Очень. А что это?

— Это ранний регтайм Росамунда Джонсона.

А потом все вчетвером шли к Оле и пили чай.

Колтыпин мечтал:

— Я еще съезжу в Лаврентия. Побуду там неделю-другую, вернусь сюда и заберу тебя в Анадырь. На смотре тебе первое место обеспечено. А там глядишь — и Магадан! Только обещай мне все эти дни играть. Вся надежда нашего Дома творчества — на тебя, можешь мне поверить.

— В Лаврентия вы не попадете, — смеялась Оля. — Погоды не будет долго. Вы новичок на Чукотке, еще не знаете, что такое наш апрель.

— Я повезу, — сказал Нанывгак. — Не надо ждать самолет. Я повезу. Дорогу знаю. Собаки хорошие. Три-четыре ночевки — и все.

Когда Оля вышла за водой, Витька хмуро бросил:

— Не надо увозить Олю в Анадырь. И в Магадан не надо.

— Надо, — сказал Нанывгак. Он вообще выражался кратко. — Надо! — упрямо повторил он. — А у тебя пурга в голове!

Колтыпину нравился Витька, взъерошенный, рыжий парень. Мозолистые руки и детская улыбка. Дома для приезжих в селе не было, и Колтыпин жил у Витьки. И он надеялся потом, когда они пойдут спать, выяснить у Витьки, почему он не хочет, чтобы Оля уезжала.

А Оля сидела на кровати и пришивала пуговицы К шубе Колтыпина. Она пришила три пуговицы и повесила шубу на гвоздь.

— Ну вот и все.

— Спасибо, Оля, — сказал Колтыпин. — Три больших спасибо. Теперь всегда во время пурги я буду думать…

Она как-то странно посмотрела на него.

— …Я буду думать: как хорошо, что есть на свете пуговицы.

Она засмеялась. Распустила клубок шпагата.

— Какие у вас еще есть прорехи?

— Никаких… только в душе.

— Для этого нужны нитки другие. И руки, наверное, другие…

— Ну, это уж смотря какие прорехи, — пытался уточнить Колтыпин.

— А этот блюз ты должна знать. Это классика. Он вполголоса запел:

Оля сидела рядом и смотрела на его руки.

— Это «Сан-Луи» — блюз Вильяма Хэнди. Когда я уеду, ты играй его чаще других, ладно?

— Не знаю, — сказала Оля.

В пустынном зале сидели, как всегда, Нанывгак и Витька.

— А вот этот блюз родился в двадцатых годах. Очень теплый, очень грустный. Мы пели его в училище на английском языке. Ты понимаешь по-английски?

— Нет. А Нанывгак понимает. Не удивляйтесь. В молодости он часто ездил на тот берег, там у него какие-то дальние родственники.

— Старик, о чем эта песня?

Нанывгак внимательно слушал. Потом сказал:

— Ты ругаешься. Ты говоришь, тебе нет удачи.

— Правильно. В ней вот о чем, Оля:

Ну ладно. Давай повторим регтайм.

Витька возился на улице с движком, и Колтыпин с Олей репетировали при двух длинных свечах. Было темно, новые свечи еще не разгорелись, и от темноты казалось еще холодней.

— Все очень хорошо, Оля. Только, когда я уеду, обещай играть каждый день, ладно?

— Хорошо. А когда вы уезжаете?

— Через три-четыре дня. А когда ты будешь в Анадыре, ты послушаешь «Рапсодию в блюзовых тонах» Гершвина. У меня есть полная запись.

— А вы будете читать мне лекцию о полиритмии джаза, об афро-кубинском стиле, о музыкальной экзотике Нового Орлеана… да?

Он засмеялся.

— Нет, лекции я читаю на работе.

— А сейчас вы на работе?

Он молчал. И стучал по клавишам рояля одним пальцем.

— Не знаю. Сейчас я в клубе. А клуб на седьмом небе. И мне очень хорошо.

— Витя починил. Сейчас свет будет, — раздался вдруг из темноты зала голос Нанывгака.

Вспыхнули обе лампы. В тишине было слышно, как тарахтит движок.

Старик подошел к сцене.

— Завтра ехать надо, — сказал он Колтыпину.

— Но ведь ты говорил дня через три.

— Завтра ехать, — сказал Нанывгак.

Нанывгак собирал упряжку.

Путь предстоит длинный. Несколько дней. Колтыпин отдал Витьке свои лишние ненужные вещи. И пошел в магазин проститься с Олей.

— Как хорошо, что есть на свете пуговицы, — поздоровался он.

— Уезжаете?

— Да, сегодня. Сейчас.

— А я родилась здесь. И никогда никуда не уезжала.

— Почему, Оля? Ведь ты могла бы уехать и на «материк». Учиться музыке серьезно. Иногда обязательно нужно уехать.

— Зачем?

— Чтобы не стоять все время за прилавком. И не тосковать пурговыми вечерами за роялем, у которого такая веселая история.

— Откуда вы знаете? Может, рояль они для меня нашли. Для меня… и для всех.

— Но ты здесь одна… со своим роялем.

— Нет-нет, — испугалась она, — нет, не одна.

— Может, ты и права. До свидания. Ты очень славная, Оленька.

Двенадцать псов в упряжке Нанывгака. Пурга утрамбовала снег, и собаки бегут легко. Колтыпин смотрит на часы. Упряжка в пути пятый час. Пора бы чаевать, думает он. Но нарты взлетают из ущелья на пригорок, и он вдруг видит взлетную площадку райцентра и две уснувшие «аннушки». Упряжка несется прямо к маленьким зеленым самолетам.

— Нанывгак, зачем мы туда едем? Ведь нам надо на север!

Молчит Нанывгак. Собаки выскочили прямо на взлетную полосу. Из-под остола летят комья твердого снега, и нарты останавливаются.

— Все, — говорит Нанывгак. — Приехали.

Старик отвязывает рюкзак и отдает его Колтыпину.

— Ничего не понимаю, — разводит руками Колтыпин. — В чем дело, Нанывгак?

— Поть-поть! — разворачивает старик собачек. — Хак! — И собаки медленно поползли на пригорок по старому следу.

— Нанывгак! — закричал Колтыпин яростно.

Собаки были уже далеко. Старик остановил нарту, сложил ладони рупором и что-то крикнул.

— …Ба-ан… ду… у… ра-а! — донесло эхо.

М. не любил свое лицо. Он считал, что его глаза скорее подходили бы женщине.

Когда он улыбался, он знал, что на щеках появляются молодящие его ямочки, а ему ведь было тридцать.

Подбородок очерчен резковато, но, правда, не настолько, чтобы угадывался волевой характер.

М. не любил свое лицо, и только к носу относился как к товарищу. М. уважал его.

М. надавливал большим пальцем на нос, крутил его, и нос мягко поддавался, как глина, и М. убеждался в который раз, что его раздробленные хрящики не срастутся. Может быть, раньше эта часть его лица и имела правильные формы, но М. не помнит того времени, а многолетнее увлечение боксом внесло в его физиономию существенные коррективы. На ринге носу доставалось больше всего, и после каждого удара М. растирал его перчаткой, крутил перчатку, кожа ее пахла потом, кровью и была солена на вкус. Все боксеры хорошо знают вкус и запах кожаной перчатки. Когда после долгих перерывов М. возвращался в спортивный зал, ноздри его дрожали, он чувствовал запах ринга (он без того тонко чувствовал все запахи, это еще передалось, наверное, от отца — таежника), но когда он надевал перчатки, он подносил их к лицу, нервно нюхал и долго возился с грушей или мешком, и только в белом квадрате ринга успокаивался, даже если партнер по спаррингу оказывался сильнее.