Да, несчастный плакал! Вероятно, какое-то воспоминание промелькнуло у него в мозгу, и, как сказал Сайрес Смит, слезы снова сделали его человеком.

Колонисты позволили неизвестному некоторое время побыть на плато и даже отошли от него подальше, чтобы он мог чувствовать себя совершенно свободным. Но пленник и не думал воспользоваться этой свободой, и поэтому Смит решил вернуться вместе с ним в Гранитный дворец.

Через два дня после этого испытания неизвестный, по-видимому, почувствовал желание принять активное участие в жизни колонистов. Он, очевидно, слышал и отлично понимал все, что ему говорили, но по какой-то непонятной причине до сих пор не произнес ни слова. А между тем дар речи вернулся к нему, потому что однажды вечером Пенкроф, приложив ухо к двери его комнаты, слышал, как неизвестный бормотал следующие слова:

«Нет!.. Чтобы здесь!.. Ни за что!.. Никогда!»

Моряк передал эти слова товарищам.

– Тут кроется какая-то тайна! – сказал Сайрес Смит.

Затем неизвестный вдруг принялся за работу и стал копать грядки на огороде. Во время работы он часто останавливался и долго стоял, по-видимому погруженный в свои мысли. Инженер настойчиво советовал не мешать незнакомцу, особенно в такие минуты уединения. Если же случайно кто-нибудь подходил к нему слишком близко, он поспешно отступал назад и, по-видимому, готов был разрыдаться от скорби.

Может быть, все это происходило потому, что его мучили угрызения совести? По-видимому, это было именно так, и Гедеон Спилет как-то раз, когда зашла речь о странном поведении неизвестного, заметил:

– Если он и не говорит, то только потому, что ему пришлось бы признаться в своих поступках.

Был ли он прав – покажет будущее, а пока следовало вооружиться терпением и ждать.

Еще через несколько дней, 3 ноября, неизвестный работал на плато Дальнего Вида, вдруг он выпустил из рук лопату и задумался. Сайрес Смит, наблюдавший за ним издали, увидел, что из его глаз снова потекли слезы. Инженеру очень хотелось чем-нибудь помочь этому несчастному, и он почти невольно, повинуясь только влечению сердца, подошел к нему, слегка дотронулся до его руки и сказал:

– Послушайте, друг мой!

Незнакомец еще ниже опустил голову, не желая встречаться взглядом с инженером, а когда Смит хотел взять его за руку, поспешно отступил.

– Друг мой, – снова повторил Сайрес Смит твердым голосом, – взгляните мне прямо в глаза. Я этого хочу!.. Я этого требую!

Неизвестный поднял голову и взглянул на инженера, как бы подчиняясь непреодолимому воздействию, как подчиняется загипнотизированный гипнотизеру. Он попытался бежать, но не мог, и это, видимо, привело его в страшное раздражение. Лицо его преобразилось, глаза засверкали… Он уже не мог сдерживаться!.. Наконец он скрестил руки на груди и спросил глухим голосом:

– Кто вы такие?

– Такие же потерпевшие крушение, как и вы, – ответил инженер, видимо тоже сильно взволнованный. – Мы привезли вас сюда, и вы здесь между такими же людьми, как и вы.

– Вы такие же, как и я?.. Таких нет!..

– Мы – ваши друзья…

– Друзья?.. У меня друзья?.. – вскричал неизвестный, закрывая лицо руками. – Нет!.. Никогда… Уйдите от меня!.. Оставьте меня!..

Он повернулся и побежал на ту сторону плато, которая выходила к морю, и долго стоял там неподвижно.

Сайрес Смит вернулся к своим товарищам и передал им свой разговор с неизвестным.

– Да, в жизни этого человека есть тайна, – сказал Гедеон Спилет, – и мне кажется, что он сможет занять свое место среди людей только после того, как раскается.

– Просто не знаю, что за человека мы сюда привезли, – ворчал моряк. – У него какие-то тайны…

– Которые нас не касаются, – перебил моряка Сайрес Смит. – Если он даже и совершил какое-то преступление, то уже понес за него жестокую кару, во всяком случае, не нам судить его.

Два часа неизвестный стоял один на гребне плато, погруженный в свои воспоминания и, видимо, переживая свое прошлое. Колонисты издали следили за ним, стараясь не нарушать его одиночество.

Затем неизвестный, очевидно на что-то решившись, повернулся и быстрыми шагами подошел к Сайресу Смиту. Глаза его еще были красны от пролитых слез, но он уже не плакал. Лицо его выражало глубокую грусть и смирение. Он имел вид человека пристыженного, подавленного сознанием тяжести своей вины, он уже не поднимал головы, а, наоборот, робко смотрел в землю.

– Сэр, – сказал он, обращаясь к Сайресу Смиту, – вы и ваши товарищи – англичане?

– Нет, – ответил инженер. – Мы – американцы.

– А! – проговорил неизвестный и затем произнес почти шепотом: – Это для меня гораздо лучше!

– А вы, мой друг? – спросил инженер.

– Я – англичанин, – торопливо ответил неизвестный.

По-видимому, ему стоило большого труда сказать эти слова, и вслед за тем он сбежал с плато и стал прохаживаться по берегу от водопада до устья реки.

Проходя мимо Герберта, он остановился и спросил сдавленным голосом:

– Какой теперь месяц?

– Ноябрь, – ответил Герберт.

– Какой год?

– 1866.

– Двенадцать лет! Двенадцать лет! – пробормотал он и быстро отошел от Герберта.

Герберт сразу же рассказал своим взрослым товарищам о вопросах незнакомца и своих ответах.

– Этот несчастный дошел до того, что даже потерял счет времени, – заметил Гедеон Спилет.

– Да, – добавил Герберт, – оказывается, он прожил на острове двенадцать лет, прежде чем мы его нашли!

– Двенадцать лет! – повторил Сайрес Смит. – Двенадцать лет одиночества, даже в виде наказания, могут довести человека до безумия, до полной потери рассудка и человеческого образа!

– Мне кажется, – сказал Пенкроф, – что этот человек попал на остров Табор не как потерпевший крушение, которому удалось спастись, а как преступник, оставленный там в наказание.

– Вероятно, так оно и было, Пенкроф, – ответил журналист. – Ну, а если наше предположение верно, то очень возможно, что люди, которые оставили этого несчастного на острове Табор, в один прекрасный день вернутся за ним.

– И не найдут его, – сказал Герберт.

– Но тогда, – снова заговорил Пенкроф, – надо будет съездить туда!..

– Друзья мои, – сказал Сайрес Смит, – не будем обсуждать этот вопрос до тех пор, пока не узнаем, в чем дело. Вы и сами видите, как должен был страдать этот несчастный, и, конечно, он давно искупил свою вину, какова бы она ни была. Теперь его мучает раскаяние, и он больше всего на свете желает облегчить свою душу чистосердечной исповедью. Не будем вызывать его на откровенность, не будем требовать от него, чтобы он сейчас же поведал нам печальную повесть своей жизни! Он сам расскажет нам свою историю, а уже после того, как мы выслушаем его признание, мы решим, что нам следует делать. Кроме того, только он может сказать нам, есть ли еще надежда, что те люди, которые высадили его на уединенный остров, приедут за ним и отвезут на родину, хотя я и сомневаюсь в этом.

– Почему? – спросил Спилет.

– Если бы он знал наверняка, что вернется на родину по истечении определенного числа лет, он терпеливо дожидался бы момента своего освобождения и не бросал бы записку в море. Нет, скорее всего, его осудили на вечное изгнание, и он должен был умереть на этом уединенном острове без надежды когда-нибудь покинуть его.

– Но, – заметил матрос, – тут есть еще одно обстоятельство, которое ставит меня в тупик.

– Какое?

– Если этот человек прожил на острове Табор двенадцать лет, то он должен был давно уже находиться в том состоянии полного одичания, в котором мы его нашли несколько дней назад.

– Возможно, – ответил Сайрес Смит.

– Тогда, значит, и записку, которую мы нашли, он написал несколько лет назад!

– Разумеется… хотя мне все-таки кажется, что она написана недавно!..

– Ну а как же объясните вы тогда, что бутылка, в которую была спрятана эта бумажка, плавала целый десяток лет по морю, прежде чем добралась от острова Табор до острова Линкольна?