Пока Шмидт говорил, я размышлял. Помимо признательности, которую к нему испытывал, возможность снова выступать в его цирке была очень заманчивой, не потому лишь, что он являлся самым щедрым моим работодателем. Она давала мне возможность пойти навстречу собственным наклонностям. И всё-таки нужно было обдумать очень важную вещь. Я только что оправился после тяжелейшей болезни, вы, должно быть, помните, и далеко не испытывал уверенности, что нахожусь в хорошей физической форме, которая требуется для вышеописанной работы. По правде говоря, я был совершенно убеждён, что несмотря на своё чудесное исцеление, нагрузка на мой организм от такого выступления очень скоро даст понять, что я уже не тот, что был когда-то. Мельчайший рецидив болезни, — и я не только перестану быть звездой выступлений, но и сам Шмидт из-за этого пострадает. Да, необходимо было понимать, что мне надо действовать осмотрительно.
Когда Шмидт закончил говорить, я выложил свои соображения, и он согласился с тем, что в любом случае рисковать было бы очень неразумно. Но он нисколько не хотел отказываться от своей идеи. «Почему бы тебе не пожить у меня. — сказал он. — и усиленно тренироваться, чтобы набрать нужную форму? Уверен, ты её хорошо восстановишь. Если нужны деньги на текущие расходы, я тебе с радостью дам их, так как это станет хорошим вложением».
Вера Шмидта в мои силы меня чрезвычайно воодушевила, а его щедрость — растрогала до глубины души. Но у меня не имелось ни желания, ни нужды воспользоваться его предложением одолжить денег, так как на прожитьё меня было достаточно средств на долгое время: ведь мой номер с собачками был доходным. И. горячо поблагодарив его, я ему всё это объяснил. «Ну хорошо, — сказал он, — остановитесь здесь на время тренировок, воспользовавшись моим гостеприимством?» «Да. — ответил я, — так и сделаю. Когда можно начинать?» «Как только захотите приступить к работе», — ответил Шмидт. «Хорошо, — сказал я, — начну всерьёз заниматься завтра утром».
В течение дня я составлял планы. Если вообще собираюсь сделать что-либо путное с этой новой затеей, то должен подготовиться за месяц. Итак, приняв этот срок для своей подготовки как оптимальный, я начал расписывать, как буду работать в это время. Я собирался следовать приблизительно таким направлениям.
Первое, — разрывание цепи на груди и на руках — что, я подозревал, было не более чем трюком. Но ни я, ни Шмидт, как я знал, никогда бы не согласились на пустое трюкачество. Он всегда был непреклонен в этих делах, и правильно делал. «Если это силовой номер, — говаривал он исполнителям этого направления, просящимся на работу, и я это сам не раз слышал, — так это и должен быть силовой номер. Шулерство и приспособления для фокусов должны быть исключены». Именно из-за этих широко известных принципов репутация цирка Шмидта была высока.
Итак, как я начал рассказывать, номера с разрыванием цепей! Имелся только один способ сделать это по-настоящему, и это означало исполнять эти трюки, делая чистое расширение. Это значит, что участвующие мускулы должны быть доведены до соответствующей силы и твёрдости, а значит, начинать подготовку я стану с тонкими цепями. Хвататься сразу за толстые цеди в надежде их порвать при продолжительной растяжке неразумно — не хватит сил... Секрет успеха в таких номерах в постепенном продвижении от одной стадии к другой, жёсткость испытаний увеличивается лишь на едва заметные шаги. Вам об атом скажет любой хороший учитель.
Теперь о гвоздях, которые я должен вгонять в деревянные доски! Ну, с этим номером можно было справиться похожим образом. Сначала тонкая доска, а моя рука защищена кожаной перчаткой, затем доска потолще, затем ещё толще. С лошадьми тоже надо было работать таким же способом.
Сначала я предложил, чтобы их на первых порах заменили людьми, растягивающими меня с двух сторон до тех пор, пока постепенно мог удерживать достаточное их число, равное по силе матёрой ломовой лошади. Лежание на гвоздях вообще меня не заботило. Этот номер был не нов. Я его делал раньше несколько раз. Но нельзя сразу бить молотами по камню, положенному мне на грудь. К этому мне надо было привыкать безотлагательно, сначала с лёгким камнем, затем брать каждый последующий раз более тяжёлый камень.
Для перетягивания каната — как это делают в Англии, судя по многим рассказам — вызвалось много желающих стать моими помощниками, так как другие работники цирка с радостью ассистировали мне под руководством Шмидта. Более увлеченную ватагу ребят, чем те, что выполняли здесь разные работы, трудно было бы сыскать. И так происходило со всеми номерами, для исполнения которых мне нужно было приглашать дополнительных участников. Никаких трудностей у меня в этом отношении не возникало.
Ежедневно я двигался вперед и в конце месяца обнаружил, что правильно определил срок, необходимый для своей артистической подготовки. В каждый из этих дней, конечно же, Шмидт заинтересованно наблюдал за всем, что я пытался сделать, и он был очень доволен тем, что лицезрел. «Ты — парень что надо, — сказал он, воочию наблюдая мой неизменный прогресс. — Это правда, что «Сильнейший человек мира» скоро появится в Будапеште. Но его не будет нигде, кроме как в знаменитом цирке Шмидта. Хозяин очень гордился своим заведением, могу вам сказать. И, конечно же, у него имелись для этого все основания.
Мы долго искали подходящее имя, такое, чтобы говорило само за себя. Сначала Шмидт предложил одно, которое вызвало у меня возражение, затем я сам придумал такое, на которое он отреагировал столь же отрицательно. Затем госпожа Шмидт предложила свой вариант. «Почему бы не назвать его Самсоном? — сказала она. — Самсон был величайшим из силачей, а Александр, конечно же, величайший из всех, кого мы знаем». «Великолепно! — сказал Шмидт, — Что скажешь, Александр?» «Мне всё одно», — ответил я. Итак, решили, что меня следует называть Самсоном.
Теперь, когда всё было на мази, Шмидт развесил по всему городу свои афиши, которые сообщали, что «Самсон — сильнейший человек земли» скоро начнет выступать в его цирке и заявляли от моего имени, что, будучи намного меньше в размерах, чем был по официальным данным, Брайтбарт, я стану делать более мощные номера. Дата, открывающая мои выступления, должен вам сказать, совпадала с намеченным появлением Брайтбарта. И с нарастающим день ото дня волнением я доводил своё выступление до ума.
Наконец решающий день наступил, и, как было заявлено в афишах, я вышел со своим номером. Но представление соперника, которого столь сильно опасался антрепренер Шмидт, так в Будапеште и не состоялось. По той или иной причине Брайтбарт не смог появиться; следовательно, мы оказались предоставлены сами себе и собрали больший урожай, чем предполагалось. В то время было сказано, что Брайтбарт, прослышав, что я здесь — а он знал обо мне так же, как я о нем, — решил не рисковать и поступил соответствующе. Но, думаю, не этим объяснялось его отсутствие. У меня есть все основания полагать, что он не смог появиться потому, что не удалось выправить необходимый паспорт. Гак или иначе, я находился здесь, в Будапеште, делая выходы по нескольку раз в день, собирая публику в двух огромных залах, и получал самое большое жалованье из того, что мне посчастливилось до той поры держать в руках. И Шмидт был доволен, как только может быть доволен человек. Никогда раньше, по его словам, он не имел дело с такой выручкой в течение столь долгого времени. Он не мог нарадоваться на меня и за то время, что я работал с ним, поднимал моё жалование три раза без всяких просьб с моей стороны.
У нас так хорошо получалось, что трудно сказать, как долго бы я оставался там, будь это лишь вопросом простого выбора. Но это, однако, оказалось не так.