Но день еще не кончился.

Из «Каменного столба» меня окликнули:

— Лелька! Пимпа курносая! Ты ли это?

Крик был такой отчаянный, что на меня обернулись прохожие.

На открытой террасе «Каменного столба» стоял Валерий и размахивал руками, как ветряная мельница крыльями.

— Сюда, ходи сюда! — Он втащил меня на террасу. — Водку пьешь?

— Или! — храбро воскликнула я.

Валерий налил мне стакан, потом, подумав, переставил его себе и позвал официанта.

— Ма-аленькую рюмочку! — приказал он и показал мизинцем, какую именно маленькую.

Валерий был не пьян, но сильно расстроен. Непонятно было, с чего он сидит в ресторане среди бела дня и пьет водку в полном одиночестве.

— Что у тебя, все в порядке? — спросила я, внезапно охваченная недобрым предчувствием.

— Лелька! Меня исключили из партии, — страшным шепотом произнес Валерий.

Я обмерла. Исключение из партии — это ведь политическая смерть! Я неясно себе представляла, что такое именно политическая смерть, мне показалось, что против меня сидит настоящий покойник.

— За что, Валерка? Ты же с восемнадцатого года…

— За преферанс, — ответил Валерий загробным голосом и опрокинул в рот стакан.

— Ты играл в преферанс? — ужаснулась я. В преферанс играли только представители чуждых классов. Самое меньшее — акцизные чиновники. Это было ужасное, чуждое, размагничивающее занятие. Я давно это знала, с детства. При царе в преферанс постоянно играли владельцы нашего завода и их приспешники. Валерка, таким образом, стал как бы прихвостнем буржуазии.

— Играл, — сказал он с глубоким раскаянием в голосе, — с директором.

— А как же твоя жена? — сразу вспомнила я.

— Она, конечно, моментально ушла от меня. Она женотделка.

«Вот оно! Я бы не ушла. Я бы до ЦКК добралась», — подумала я и спросила:

— А ЦКК?

— Написал. Пока неизвестно. — Валерий устало закрыл глаза. — Уходи, Лелька, — сказал он неожиданно, — а я посижу еще, подумаю.

— Ты окончательно разложился, Валерка, — сказала я и ушла.

Но этот день был нескончаем.

У дверей «Эдема» я услышала шум. В нашей квартире ругались. Последнее время это случалось часто.

Слышался визгливый Котькин голос. Странно, что раньше я не замечала, какой у него неприятный голос!

— Вы же термидорианцы, типичные термидорианцы! — визжал Котька. — Гробовщики революции! Строите социализм? Где? В одном уезде? Ха-ха! В Богодухове? В Змиеве? В Кобеляках?

— Трепло мелкобуржуазное! Авантюрист! Провокатор! — Федька гремел по нарастающей. — Геть видсиля!

Мимо меня пролетели связки книг и Котькины кожаные брюки. Следом бомбой выскочил сам Котька и, дико посмотрев на меня, ринулся вниз по лестнице, волоча за собой чемодан. Я вошла. Федя стоял посреди комнаты, закрыв лицо руками. За столом сидел мой дядя, немножко бледный, и нервно барабанил пальцами. Некоторое время мы все молчали.

— Что же это? — спросила я.

— Политическая борьба, — ответил дядя.

— Но ведь мы товарищи… Зачем же так? — Я чуть не плакала.

— Поставь чайник, Лелька, — сказал дядя.

Потом мы втроем пили чай и долго говорили.

Дядя ушел от нас поздно и на прощанье поцеловал меня: он уезжал надолго. Обратно за границу.

Лямины приехали, и Жанна исправно сообщала нам о каждом их шаге. Не все эти шаги были абсолютно невинны: посещение ресторанов, казино, попойки…

Правда, Жанна доставила нам крупную сумму фальшивых червонцев, привезенных Лямиными, но от раскрытия центра фальшивомонетчиков мы были так же далеки, как и раньше.

В Одессе никаких интересных связей Ляминых обнаружить не удалось. Одесский уголовный розыск считал, что деньги делают где-то в другом месте, а у них лишь перевалочная база. Кто руководит ею? Над этим в Одессе бились уже давно.

Выяснение дела шло чрезвычайно медленно еще потому, что и фальшивомонетчики не торопились. Жанне, например, разрешалось «реализовать» привезенные Лямиными деньги лишь через месяц после их отъезда.

Время шло, Лямины снова уехали в Одессу. Но через два месяца младший Лямин снова появился в нашем городе. На этот раз один. И у нас возник план.

Мы задержали Лямина-младшего. Задержали с фальшивыми червонцами. На допросе он держался с достоинством, сказал, что деньги эти получил за проданные фрукты, от кого именно, не помнит: оптовых покупателей было много.

Мы и не ждали от него ничего другого: наша задача заключалась в том, чтобы вывести Лямина-младшего из игры и ввести в нее Жанну. Для этого мы постарались, чтобы Софья Яковлевна узнала об аресте. И тогда было решено, как мы и предполагали, что Жанна выедет в Одессу предупредить старшего Лямина.

Тем же поездом в Одессу выехали мы с Шумиловым.

Вечером мы сидели в вагоне-ресторане. Прямо передо мной в зеркальной двери отражался весь вагон. Народу было немного. За крайним столиком сидела красивая дама. Она была из тех холеных, тщательно ухоженных женщин, которые встречались только среди нэпманок, потому что «бывшие» уже состарились в бесплодном ожидании возвращения старого режима и выглядеть так блистательно не могли.

Я разглядела и полное лицо, и кожу, слишком розовую, чтобы быть натуральной, фигуру, слишком стройную, чтобы не вызвать подозрения насчет корсета, и обдуманный туалет из модного шелка «шанжан».

Потом я перевела взгляд на ее спутника и увидела, что и он таращится на меня в зеркало. Валерка! В штатском костюме и даже с галстуком. Он без церемоний, не говоря ни слова, поднялся, не обращая внимания на удивленный взгляд спутницы, и подошел к нам.

— На хвылыночку! — попросил он меня самым сладким голосом.

Нет, я ни в коем случае не хотела говорить с ним при Шумилове и вышла на площадку. Мы как раз проезжали по мосту, и тут стоял ужасный грохот.

Валерка кричал мне в самое ухо:

— Это что за фрайер с тобой? Муж?

— Начальник! — кричала я. — Ас тобой?

Мы проехали мост, и ответ прозвучал комически громко:

— А! Это моя жена…

— Из Обояни? — ехидно спросила я.

— Почему из Обояни? — рассеянно спросил Валерий и, вспомнив, захохотал: — Нет, это другая.

— На нэпманке женился! — попрекнула я.

— Почему нэпманка? Она артистка. Певица.

— Каскадная? — с пониманием дела спросила я. — «Нахал, оставьте, я иду домой! А он за мной!»?

— А вот как раз наоборот: «В храм я вошла смиренно богу принесть молитву…» Это из Риголетто. Понятно? — торжествующе объявил Валерка. — Слушай, Лелька, а ведь я на заводе у ваших сколько раз был! И всегда тебя вспоминал. Как мы танцевали с тобой и сидели в «кабинете индивидуальных занятий».

— Нашел что вспомнить! — сказала я снисходительно. — В партии тебя восстановили?

— Товарищ, вы газет не читаете. Я же только что назначен управляющим Главсахаром, — сказал Валерка.

Мы помолчали, как бы привыкая к новому положению вещей.

— Между прочим, мой начальник — он заместитель губернского прокурора, — соврала я.

— Хай ему грец! — равнодушно заметил Валерка.

— Ну пока! — сказала я.

— Пока! — рассеянно ответил Валерка.

Я вернулась к столу. Шумилов ни о чем меня не спросил, а я сама ему сказала:

— Это друг моего отца. Он управляющий Главсахаром.

— Ну? — произнес Шумилов без интереса.

Стоял август. Над белыми камнями Одессы плыло неприкрытое оранжевое солнце. В конце каждой улицы синело море. В гавани картинно застыли суда, сошедшие со страниц романов Джозефа Конрада. Уличные продавцы выкликали свой товар музыкальной скороговоркой, как в оперетте: «Ах вот сочный, спелый грюш!», «А вот раскошный слив!»

Дюк Ришелье смотрел со своего пьедестала недоуменным взглядом — Одесса, город контрабандистов, международных шпионов, негоциантов и бездельников, уходила в прошлое под грустные мотивы нэповских романсов: «А у меня больная мама, она умрет, когда растает снег…»

Каждый вечер мы прогуливались по набережной, бродили в нарядной, по-южному говорливой толпе, молчали. Потом к нам подходила Жанна, оживленная, настороженная.