Таким образом в позиции Свифта по коренным вопросам тогдашней английской политической жизни произошел весьма ощутимый сдвиг вправо. Конечно, этим далеко не исчерпывается значение его публицистики тех лет: ведь он развернул в ней беспримерную по своим масштабам кампанию за заключение мира, дискредитировал в общественном мнении всех тех, кто этому противился, а его лучшие журнальные очерки в «Экзаминере» и памфлеты — в первую очередь «Поведение союзников» — могут служить прекрасным образцом английской политической сатиры; без них, без опыта этих четырех лет, возможно, не было бы и многих страниц «Путешествий Гулливера». Однако историк, изучающий эту эпоху, ошибется, если примет целиком на веру его аргументы и выводы, потому что его памфлеты — отнюдь не беспристрастное свидетельство современника, а скорее только документальное свидетельство позиции тори.

Завершив работу над «Поведением союзников», Свифт мог, наконец, подумать о возвращении домой; он даже начинает упаковывать книги — ведь теперь у министров нет к нему никаких особых поручений. Но проходит месяц за месяцем, проходит весь 1712 год, а он все еще остается в Лондоне, и, хотя и в этом году произошло немало достопамятных событий, автора «Дневника» они уже явно занимают меньше. Так, в частности, союзники, и в первую очередь, конечно, голландцы, увидя себя обойденными и обманутыми, не желали заключать мир на таких условиях, и тогда Болинброк решился на шаг, который нельзя назвать иначе, как предательским: он послал Ормонду, сменившему Мальборо на посту главнокомандующего, секретное предписание удерживаться от всяких военных столкновений с французами, каких бы действий в отношении союзников Англии те ни предпринимали, и, более того, Ормонду сообщали, что французы уведомлены об этом предписании. Едва ли есть необходимость говорить, что французы не преминули этим воспользоваться и нанесли несколько тяжелейших поражений голландцам. Но и этого мало: Оксфорд и Болинброк передали французам полученные ими от своего шпиона сведения о планах наступательной операции своего союзника Евгения Савойского. Наконец, когда Болинброк окончательно склонил французов принять его условия, Ормонду был дан приказ вообще увести английские войска с театра военных действий, что и было сделано прямо на глазах у негодующих солдат союзников. О тайных письмах французам Свифт почти наверняка не знал (много позднее они были обнаружены в архивах французского министерства иностранных дел) [Письмо Болинброка Ормонду, а также письма из французских архивов приведены в кн. Тревельяна. (Trevelyan G. M. England…, Ill, 216, 230—231).], но о секретных предписаниях Ормонду знал и, как это видно из «Дневника», вполне оправдывал такие меры и даже радовался тому, что подлых голландцев как следует проучили и сделали более сговорчивыми. Но, как бы то ни было, 11 апреля 1713 г. в Утрехте долгожданный мир был, наконец, подписан. Почему же Свифт все еще не уехал? Тут необходимо остановиться на обстоятельстве, доставлявшем ему едва ли не больше нравственных мук, нежели все драматические превратности судьбы торийского кабинета, борьба за власть между двумя его лидерами и сложные психологические коллизии находившегося среди двух огней Свифта, ни даже все перипетии подписания мира. Свифт мог с полным правом говорить о себе, что он служит кабинету тори не за плату, что он не получил от них ни фартинга, ничем им не обязан и помогает им по убеждению. О том, что никакого предварительного уговора насчет того, каким образом они отблагодарят его за услуги, не существовало, свидетельствует хотя бы история с попыткой Оксфорда (тогда еще Гарли) заплатить ему деньги. Свифт, судя по всему, считал, что коль скоро отношения строятся на основании доверия и дружбы и на него возложена столь ответственная миссия в жизни целой страны, то его высоким друзьям следует понять, что и его общественное и имущественное положение должно как-то этому соответствовать. Главное, чего он добивался, это — независимости; он не желал подачек — ни денег, ни должности капеллана при том же Оксфорде; он не хотел больше зависеть от чьих бы то ни было милостей. Надеялся, отчаивался и снова надеялся.

Еще в ноябре 1710 г., выпустив первые номера «Экзаминера», он выражает опасение, что его новые покровители, возможно, окажутся такими же благодарными, как и их предшественники; он даже и им самим говорит, что «… еще не знавал министров, которые бы хоть что-нибудь сделали для тех, кого допустили разделять свои удовольствия». Не раз повторяет он в своих письмах, что если бы мог уехать без ущерба для своего достоинства, то сделал бы это без промедления, но что возвратиться ни с чем выглядело бы уж слишком унизительно. До поры до времени у него есть убедительные доводы. Сначала он обещает вернуться к Рождеству, рассчитывая закончить тогда дело с первинами; потом — к весне следующего года, надеясь к этому времени сбыть с рук издание «Экзаминера»; потом возникает новая необходимость; он должен помочь Болинброку своим памфлетом, и он опять обещает приехать к Рождеству. Но только уже к следующему. Наконец, и оно миновало, и виги повержены, и дело с подписанием мира так или иначе продвигается к своей цели, и он ничем собственно не занят, но переносит свой отъезд на лето. Теперь он иногда по целому месяцу вовсе ничего не пишет («У меня нет ни досуга, ни настроения продолжать эти письма…»); предлогов для откладывания отъезда больше нет никаких, да и его корреспондентки, судя по всему, уже изверились.

Суть же дела состояла в том, что 5 февраля 1712 г. появилась вакансия, которая вполне бы устроила Свифта — освободился деканат Уиллса. Это позволило бы ему остаться в Англии, в Лондоне (деканат находился близ Виндзора). И хотя ровно год спустя он пишет дамам: «… я вообще ничего для себя не просил, и это истинная правда», дело обстояло не совсем так. Ему, конечно, не хотелось просить, но иного выхода не было. Вот письмо, которое он адресовал Оксфорду утром того самого дня: «Милорд, беру на себя смелость всепокорнейше уведомить вашу милость, что сегодня в час ночи преставился декан Уиллса. Я всецело вверяю свою участь на благоусмотрение вашей милости и остаюсь, милорд, с величайшим почтением покорнейшим и бесконечно обязанным слугой вашим» [Corresp., I, 288.]. Как это напоминало письмо, отправленное им 13 ноября 1709 г. лорду Галифаксу, в котором он просил (на случай, если этой зимой не умрет доктор Саут, ректорат которого в Оксфордшире Свифт надеялся получить), чтобы Галифакс и Сомерс подумали о нем в связи с епископатом в Корке, ибо тамошний епископ болен сейчас тифом. Все повторялось заново, но только тогда он писал не без шутливости, теперь у него уже не было на это сил.

Проходит почти два месяца томительного и безрезультатного ожидания; 25 марта освобождается второй деканат, а 19 июня — третий; наконец, 25 ноября освобождается епископат Херефорда, а Свифт все еще ждет решения своей участи. Он все чаще хандрит и испытывает апатию. А тем временем слухи о том, что его будто бы уже назначили деканом Уиллса, достигают Ирландии, и дамы сначала спрашивают его, так ли это, а потом и вовсе решают, что он просто хочет преподнести им сюрприз. Многие его уже поздравляют. Это превращается в пытку. Прочитав об этом в очередном ответе Стеллы, он в гневе, не дочитав письма, тотчас же вновь запечатал его. И в отношениях со своими патронами он бросается из одной крайности в другую: то начинает умышленно их избегать и пренебрежительно роняет по адресу Оксфорда: «Впрочем, я не буду обеспокоен, если он сочтет меня неучтивым», то, напротив, старается расположить их к себе поступками, вызывающими чувство неловкости. Так, он не преминул обратить внимание лорда-казначея на то, что спас ему жизнь как раз в тот день, когда родился король Вильгельм, и припоминает чрезвычайно комплиментарное четверостишие, сочиненное им год тому назад, когда Оксфорд был ранен; он пишет ему письмо, предлагая учредить Академию наподобие французской, и ловкий политический интриган и к тому времени уже запойный пьяница Оксфорд приобрел бы в таком случае репутацию покровителя словесности. Именно в это время Свифт по собственной инициативе принимается писать «Историю последних четырех лет. правления королевы», чтобы представить потомкам деяния кабинета тори в наиболее благоприятном свете, и читает Оксфорду его характеристику с тем, чтобы тот внес свои исправления, он просит Оксфорда, Болинброка, Ормонда и миссис Мэшем подарить ему свои портреты, чтобы у него были портреты всех тех, кого он действительно любит.