И свет, и цвет небесный напоминают мне тот день, субботу после обеда месяца четыре назад, когда я пошел к Вими, чтобы забрать кое-какие вещи, которые они с Призовым Жеребцом отложили, потому что для них они уже никакой ценности не представляли, но мне могли показаться интересными. После обычного, преувеличенно-радостного приветствия я сразу забрался по лестнице в так называемую студию, «комнатку пыток для молодых немецких туристов», куда они сложили все ненужные более предметы. Когда я залез наверх и увидел на полу все эти вещи в скудных и пыльных солнечных лучах, проникающих через грязное окно, я закрыл люк над лестницей, уселся на нары, в свое время сколоченные мною собственноручно, и, тихонько подрагивая, уставился перед собой пустым взглядом. Сегодня все было совсем иным — само помещение и вид из окна на размытые дождем крыши, но все же, но все же все было прежним. Я оставался наверху довольно долго. Когда я спустился, Вими спросил, что я там так долго делал. Я ответил, что неистово размножался, так оно и было, целых два раза, но, как всегда, я от этого только еще сильнее возбудился. «Пойдем в постельку». Нет, по каким-то причинам это было невозможно. Ну; ничего, сказал я, и сам справлюсь, тебе даже делать ничего не надо, только расстегни брюки и чуть приспусти их, а можешь и оставить и даже не расстегивать, если ты станешь так, чтобы они слегка обтянули в нужном месте, а там уж все равно, Похотливое Животное, Жестокий Принц, Наездник с Одной Шпорой, я тебя и так заведу, буду ласкать и восхищаться тобой, пока ты скачешь на каком-нибудь Мальчике и так далее. Я слегка принял на грудь, еще дома, но самую малость, это совсем не потому. Тут позвонили в дверь, привезли баллон с газом, и вообще было уже довольно поздно, вдруг поняли мы и решили просто немного посидеть поболтать. Они с Призовым Жеребцом уже запаслись к выходным, так что начали мы с большого количества выдержанной холодной можжевеловой водки, и осторожно, с уважением подняв первый бокал, большой винный бокал, до краев наполненный водкой, я согнулся вдвое от приступа смеха, потому что вдруг вспомнил, как много лет назад, когда я был в гостях у брата, на даче в Грут, под Схорлом, его сосед, который жил на такой же даче круглый год и занимался изготовлением на дому коробок с кубиками под названием «Обезьянка Окки» и рисовал, писал прозу и поэзию, и вообще, по его словам, пытался делать «все, что несет в себе красоту», как-то прочитал мне стихотворение собственного сочинения, направленное против употребления алкоголя, в котором каждый куплет заканчивался так: «Жемчугов полны бокалы / звон и лепет, влаги пир». Почему мне вспомнился именно этот эпизод, я не знаю, и я с большим трудом смог объяснить Вими, почему я рассмеялся — в конце концов, другому всегда трудно что-то объяснить. Тот поэт, художник, писатель и создатель коробок с кубиками вскоре обанкротился и отправился из Ден Хелдера до Гибралтара по побережью на своих двоих — иногда совершенно непонятно, как людям приходят в голову такие идеи.
В общем, мы с Вими сидели и разговаривали, а в это время в комнате темнело, и я поглядывал наружу. Вид из окна на задворки других домов остался почти без изменений, таким же, как и в то время, когда я сам жил здесь, за исключением того, что один из домов снесли. Я пристально всматривался в оконный косяк неподалеку, который казался очень старым, явно в плохом состоянии; он был покрашен в серый цвет, но слой краски уже почти облетел, так что видно было, что прежде его красили в голубовато-серый. Верхний слой был, наверное, нанесен лет тридцать назад, а тот, что под ним — еще раньше, может, еще лет за двадцать до этого, и никто и никогда уже не сможет сказать, кто покрасил тогда эту раму. Возможно, это был очень красивый и нагловатый с виду, но, в сущности, очень скромный и милый мальчик, который тайно, никому никогда об этом не рассказывая, был влюблен в молодого плотника, что работал с ним вместе и был года на полтора его старше; мальчик его обожал, ходил с ним на рыбалку почти каждое воскресенье и поглядывал искоса на плотника или на его отражение в воде, сидя рядом день-деньской, потихоньку вздыхая в отчаянии обожания. Может быть, он даже еще жив, размышлял я, он уже очень стар, живет со своей семьей, которая ловко отобрала у него накопленные деньги, а теперь отвела ему уголок, где он ест похлебку из деревянной плошки, но никто и никогда не узнает его имени.
Вими налил нам еще по стакану. Помнишь, как мы то-то и то-то, с этим и с тем, там и тогда нажрались? Таких посиделок уже не будет, нет, уже не будет. Я пытался сохранить хоть какую-то бодрость духа и много говорил, часто, громко и похрюкивая, смеялся. Вокруг меня на полу стояли вещи, которые я притащил сверху с чердака и собирался взять с собой: букет темно-красных искусственных роз — в который я уже давно собирался вплести веревочку с лампочками — в массивной стеклянной длинной подставке с дырочками; еще один, но уже маленький букетик розовых розочек в бутылочке; три веточки искусственного декоративного терна в бутылке из под портвейна, который когда-то прислал в подарок Покровитель Ку.; красная стеклянная мормышка; верхняя часть черепа, которую Вими лет десять тому назад, когда мы осматривали катакомбы в Париже, вытащил из стены и быстро засунул в сумку, которую я держал наготове, а через несколько секунд после этого раздался страшный треск, потому что пирамида черепов слегка осела, но шум прекратился довольно быстро и ничьего внимания не привлек; в отеле мы отмыли этот череп в биде и назвали его «Фредерик», потому что мы тогда вообще все время выделывались; немецкая тарелка с гравировкой, посвященной победе под Лонви в 1914; и, посаженные на коврике в кружок, мордашками друг к другу четыре Зверюшки: сначала кролик с розовыми со внутренней стороны ушами, которого я подарил Вими в 1962 в Лондоне, через пару недель после его дня рождения; потом мишка-коала, которого я покупал ему еще задолго до этого, кажется, в 1957 и тоже в Лондоне, вероятно, вскоре после того, как мы решили уехать из Англии, — уже была почти весна, наш собрат по перу У. от дал нам свою дачу в Саффолке в полное распоряжение на четырнадцать дней, там еще не было электричества и камин работал очень плохо, а когда ветер дул в неблагоприятном направлении, то маленькая «саламандра»[231] в верхней комнатке сильно кашляла и постукивала после обеда, в тумане каминного дыма Вими играл на скрипке сонату Баха или Генделя, в любом случае, кого-то из обладателей париков, а я слушал и глядел на пашню, по которой время от времени, покрикивая, пробегал фазан. (Собрат по перу организовал нам доставку целого ящика с фруктами и выпивкой — две бутылки джина, две бутылки сухого мартини, две — сухого хереса и маленькую бутылочку виски хорошей марки, но мы даже не сообразили, что все это предназначалось нам и не отважились их открывать, ели только фрукты, и то если были уверены, что они вскорости испортятся.)
Коала тогда все время спал с нами в постели, его звали Александр — ничего не могу с этим поделать, мы всегда честно стремились выделиться из общей массы.
Третий зверь — довольно большая панда, которую я купил через пару лет после приобретения коалы, по-моему, тоже в Лондоне, тоже для Вими и которую назвали «Госпожа Панда» или просто «Панда». Четвертой зверюшкой была лисичка — безымянная, как и кролик, — я купил ее в начале 1962 в Восточном Берлине. (На чердаке я столкнулся также с осликом, которого подарил Призовому Жеребцу одновременно с тем кроликом из Galeries Modernes для Вими, потому что у Призового Жеребеца тоже «немножко был день рождения»; я не взял его с собой, потому что хотел, чтобы ослик остался у него, ведь я его ему подарил. Если Вими умрет, подумал я — и слезы выступили у меня на глазах, — нужно будет поженить Призового Жеребца и молодого нидерландца Р. индонезийского происхождения.)
Мы снова выпили по двойной порции — этот Скорпион может быть очень щедрым и очаровательным, если захочет. За окном быстро темнело, и мне в голову приходили многочисленные и различные мысли, из которых каждая была очень интересна сама по себе, но вместе они были совершенно бесполезны и слишком схематичны. Как мог я предугадать, что всего через пару месяцев буду вот так же сидеть у окна, все будет чуть иначе, но и совсем такое же, как прежде: дней десять назад мы так же сидели здесь, в деревне у поэта Нико В.,[232] а в гостях у него был старый бард Герард д. Б.[233] Много усилий приложил Нико к тому, чтобы заполучить к себе из Амстердама этого царственного отпрыска поэтического рода, таланты которого должны были раскрыться в полную мощь у камина или у костра; в тот день д. Б. не пошел в кафе Е., а, условившись, наконец, с Нико, уже в семь часов утра ждал того на верхней ступеньке лестницы своего многоэтажного жилища, по которой не отваживался спускаться сам, в то время как Нико обещал прийти только к двум часам пополудни. Транспортировка оказалась тоже нелегкой задачей и затянулась до поздней ночи, потому что при каждой смене лошадей — в Алкмаре, а также в Ден Увре и Волсварде — выпивалось по паре стаканов колы с двойной порцией выдержанной можжевеловой водки. Литровку, которую им дал с собой в дорогу владелец кафе К., они выпили еще в автобусе на Болсвард, а оттуда умчались в ночь на такси, высунувшись из окна, рыча и восторженно вопя. На следующий день посетители летней резиденции Нико увидели старого, замученного, изнуренного певца, даже на вид какого-то волокнистого, будто петух, который так стар, что и на забой не годится; он сидел в кресле в гостиной, коротая время в попеременных попытках расшифровать местную газету объявлений и скрутить папиросу — впрочем, ни то, ни другое не получалось, потому что буквы двоились в глазах, а пальцы его слишком опухли для утонченных действий. Так прошел первый сухой день. По истечении пяти дней, проведенных на соке и молоке, он уже мог более-менее хорошо видеть, передвигаться по дому и выдавать связные сообщения, и веки его гноились значительно меньше. Но ноги были все еще уродливо распухшими.