Пятница, 24 августа. Последний день заседаний. Должен признаться, что я этому очень рад, потому что прилично вымотался. Тема дня опять довольно размытая: The Future Of The Novel.[83] Во время подготовительного обсуждения, председателями которого назначены заклинатель змей и Энгус Уилсон, случается небольшой инцидентик: Сингх просит нас одобрить инициативу, следуя которой они собираются в ответ на телеграммы тех коммунистических стран, чьи представители отсутствовали, отправить сообщения от имени всех участников с благодарностью за их предупреждение и с выражением надежды на то, что в следующий раз они все-таки смогут приехать.
— Why?[84] — спрашивает Лоренс Даррелл,[85] и возникает неловкое молчание.
Действительно, зачем? Почему те, кто в марте согласились приехать и лишь за несколько дней до начала конференции прислали отказ, должны получить благодарность за их наглость и ложь? Сингх мямлит что-то невразумительное о сосуществовании и тому подобном.
— I wont sign it, — говорит Даррелл. — You may exclude me by name, if you wish.[86]
Я с удовлетворением смотрю на его лицо, которое сейчас из-за ожесточенного выражения кажется еще более кровожадным, чем обычно, и хочу повторить его слова, но недоверие к собственным мотивам меня удерживает. Энгус Уилсон вмешивается, дело замяли, и, в конце концов, все соглашаются, что будет отправлен совершенно формальный текст: мы все слишком устали, чтобы еще о чем-либо спорить.
Поскольку до сегодняшнего дня на каждом собрании не хватало времени, руководство наконец перешло к регламентированию выступлений, то есть отвело по пять минут на каждого оратора. Одним из первых выступает Ника Туччи[87] из Соединенных Штатов. (Произносится как Тутси.) До сих пор он, насколько мне не изменяет память, еще ни разу не выходил к микрофону, но никто не избежал его Видимого Присутствия. Я никогда не подходил к нему ближе чем на расстояние двух-трех метров, но если я кого-то и ненавижу всеми силами моей в данный момент усталой души, то именно это ожившее клише. Вам наверняка знаком этот тип: раньше, лет двадцать тому назад, такие носили широкополые шляпы. В амстердамском сообществе художников «Круг» их можно было и дюжину встретить. Если это художник, то у него, кроме жены, имеется еще и любовница, и дочка любовницы впридачу, и все три дамы души в нем не чают, и живут они в громаднейшей мастерской все вместе, без малейшего разногласия, за исключением диспута на тему того, какую вкуснятину приготовить для их художественного полубога. (Он обожает креветки, но так как чищенные креветки дорого стоят, дамочки чистят их сами с поразительной скоростью — он не умеет, «такая возня», — даже не обращая внимания, с каким неуемным чревоугодием он эти креветки пожирает.) Не сказать, что он совсем не образован в области поэзии, к тому же замечательно читает речитативом. (Одна из его сожительниц охраняет вход, чтобы никто не разрушил волшебство неожиданным появлением.) Он считает, что социализм может праздновать победу и что должен быть положен конец эксплуатации классом имущих. Часть своей громадной мастерской, за которую он платит 71,40 гульденов в месяц, он пересдал: среднюю по величине комнату всего за 115 гульденов одному журналисту, а прачечную, в которой можно готовить, — со скидкой, за 145 гульденов отдал балетному танцовщику и актеру; естественно, оплата за газ и свет отдельно. Если на улице дождливо, то он надевает плащ, но руки в рукава не вдевает. Поэтому он не ходит, а шествует.
Ника Туччи шествует, на голове у него не волосы, а локоны, и он не расстается с жирным клеенчатым плащом, рукава которого и вправду висят. Он все время вьется вокруг Мэри Маккарти, которой, говорят, его courtship[88] очень нравится. Я не могу понять их очарованности друг другом, хотя некоторые и считают Мэри Маккарти привлекательной. (Синяя Борода Сингх The Womanizer,[89] по рассказам У., во время прогулки сказал, что отдал бы год жизни за одну ночь с ней; на что Лоренс Даррелл заявил, что ему понадобился бы год жизни, чтобы прийти в себя после такого подвига.) Короче, Ники Туччи дают слово, и он садится перед микрофоном. Тут подтверждается высказывание Линкольна о том, что можно все время дурачить некоторых, можно некоторое время дурачить всех, но нельзя все время дурачить всех: это дитя природы, борец за все крупное (при условии, что это гарантирует ему удовольствие и славу) не может читать без очков. Но не думайте: нет ничего невозможного в том, что в зале сидят как раз те двадцать три женщины, которых он со всех сторон созвал внимать его слову, — у них-то слизистую сведет от нежности при виде свойственного ему и такого человеческого недостатка. Он начинает, очень быстро, с нескольких по существу своему ничего не стоящих, но слегка возбуждающих мыслей-перевертышей, касающихся отношений между гражданином и государством. Но затем, неизвестно каким образом, он переходит на невообразимые клише, при этом все больше выделываясь и повышая голос, приобретающий заклинающие интонации. Из-за бешеных движений головой очки сползают на кончик носа. Речь идет о правительствах, которые готовятся к борьбе, а после этой борьбы правительства исчезнут вообще, борьба, я вам говорю, и так далее. Энгус Уилсон смотрит и хмурится.
— All the money spent on warfare should be spent on peaceful projects,[90] — шепчу я ему на ухо.
— Yes, awful, — отвечает он шепотом, — I think I must stop it.[91]
Болтовня продолжается уже минут восемь, и Уилсон вмешивается на правах председателя.
— I think you beat your point, — говорит он, — I agree with everything you said but we have no more time.[92]
Туччи встает, перелистывая страницы конспекта трясущимися руками.
— The others used far more time than I,[93] — протестует он.
— Yes, but they all talked much too long,[94] — отрезает Уилсон ему путь к отступлению.
На мгновение возникает впечатление, что прогрессивный художник устроит сцену. Затем он отступает, почти спотыкаясь, и с потерянным видом садится на свое место, но до конца заседания мышцы его лица дергаются, и кажется, будто он все время что-то жует. Наверное, в предвкушении: получил ли он признание во внешнем мире или нет, его три дамы приготовят сегодня что-нибудь потрясающе вкусное, чего он давненько уже не пробовал.
Берроуз информирует нас вкратце о методе, которым он пользуется для стряпанья своей прозы. Очень даже достойно рекомендации: каждую десятую страницу текста разрезать пополам по вертикали, а затем левую половину страницы номер 10 соединить с правой половиной страницы номер 20, левую половину 20-ой с правой половиной 10-ой. Так же обработать страницы 30 и 40. Страница номер 100 таким же образом должна быть соединена с первой страницей. Лицо у него каменное. Сингх ерзает на месте и вдруг выкрикивает:
— Are you serious?[95]
Берроуз бормочет в микрофон, не меняя интонации и не поднимая глаз:
— Of course I'm serious. I’m always serious.[96]
Следующим получает слово его соотечественник Норман Мейлер. К настоящему моменту он уже несколько раз выступил, даже получил хорошие отзывы в прессе, но, по-моему, ничего так и не высказал. Но воодушевление и энергия этого «кривенького херувимчика», как Г. его ласково именует, безграничны: он размахивает кругленькими ку лачками и танцует вокруг микрофона — прыг-скок — и то и дело подскакивает к нему вплотную, так что голос его превращается в грохот. «Но мы должны, и это как раз то, на чем я, в конце концов, ни минуты не хочу задерживать ваше внимание, если, конечно, те внутренние проблемы, как мы их видим нашим мысленным взором, но не в тоже самое время, когда мы говорим с вами не только о том, чтобы вжиться, но и о том, что мы перешит в действительном значении этого слова», — вот примерный смысл того, что я успел уловить. Бедные дамы-переводчицы: они мне еще сегодня утром жаловались на то, каким невероятным количеством pudder[97] люди осмеливаются пересыпать свою речь. Переводчики-референты стараются предвосхитить предсказуемые причастия совершенного времени и сохранить свободное пространство для необходимого окончания определительного придаточного предложения, но появления его так и не дожидаются.