– Почему?

– Этого никто не знает, Патрина. И никогда не узнает. У них тоже ничего не получилось. Вторая жертва не стала Невестой, не состоялось мистической «свадьбы», потомок Хасана Гуссейна ас-Саббаха не родится ни в мужском, ни в женском обличье. Остался третий эгрегор. Валтасара…

– Его же убили, дядя Саша?

– Не все так просто, Патри… Ты слышала о северной стране? Гиперборее?

– О ней рассказывала Мири…

– Да… Гиперборея-Арктида. О ней писал еще греческий ученый Страбон в своей «Географии». Вот послушай…

– Это о Гиперборее?

– О ней. В греческом языке слово, обозначающее таинственный Север, пишется через букву «тету» и читается как «Тула», «Туле». Ты знаешь, ацтеки верили, что Кветцалькоатля изгнали в далекую северную страну его братья – Витцлипуцли и Гуицтлипохтли… Это та же легенда. Валтасар остался жив, но его эгрегор дремлет в том мире, куда не могут проникнуть ни Запад, ни Восток. Он недостижим и для большинства людей, магов или шаманов. Так что третий эгрегор остался, Патри. И остаешься ты… Он все это время хранил тебя, потому что ты оказалась связана с ним. У вашего народа женщина в пятнадцать лет может зачать и выносить ребенка. Что ты об этом думаешь, Патри?

Он загадочно смотрит на девочку, а та щурится – от яркого солнца, катающегося над морем, как масляный круг по голубой тарелке.

– На самом деле… проиграли ОНИ, а ты выиграла. Третья Невеста, которой… Впрочем, я скажу проще. Ты еще можешь найти себе жениха, ты можешь сыграть свадьбу и тогда… тогда тот, кто родится у тебя, станет…

Заратустров явно медлит. И тщательно выбирает слова. И почти не может найти правильные.

– Тот, кто родится у Чай Ратри, тот принесет своему народу власть над половиной мира, – наконец, на выдохе говорит он и снова спрашивает: – Что ты об этом думаешь, Патри?

Девочка поворачивает к нему загорелое счастливое лицо. На полковника смотрят глаза – черные и бездонные. В этих глазах все: и пылающий дом на краю соснового леса, и безумный холод взгляда зловещего банкира-убийцы, и бешеный вращающийся танец двух женщин на железнодорожной насыпи, и рушащиеся идолы в чреве пирамиды, века лишений, гонений и пожаров, крушений царств и кровавых революций, скорбь этого мира и его счастье – счастье первого детского крика… И лицо Мириклы, спокойное, усталое, лицо человека, выполнившего свое предназначение. Глаза Патрины на секунду увлажняются, туманно блестят.

И девочка, переведя взгляд с человека в куртке садовника все туда же, на бесконечную морскую гладь, беззаботно отвечает:

– Я… я ни о чем не думаю, дядя Саша. Я не знаю, что я буду делать. Но замуж…

И она заливается смехом. Счастливым смехом.

– …я пока не хочу!

Оставив своего спутника, сидящего неподвижно, девочка вскакивает со ступенек. И бежит по пляжу, смеясь, по узкой полоске прибоя, где на песке тает, шипя, волна. И белеет порхающей бабочкой ее платье, и босые крепкие ноги бьют по воде, разбрызгивая пену.

И смотрит на все это сверху кто-то невидимый, всесильный. Первопричина всего сущего на Земле и ее Первопредок.

На жестяной фартук подоконника, со стороны улицы, словно присела парочка невидимых гномов с молоточками; ими они колотят о жесть – лениво, но смачно, через неравные промежутки. Звук получается густым и тяжелым, как комок патоки. Это редкий парижский дождь, откровенный в своей щедрой влаге, обычно тучи над древней Лютецией скаредничают, вытрясая свое мокрое добро из небесных серых мешков мелким просом.

Майбах, развалившийся в кресле за своим столом, напоминающим очертаниями сам Лувр, таким же потемневшим от времени и вычурным, резко бьет пальцем по клавиатуре. Тонкий, не толще листа, экранчик перед ним, растущий из столешницы, подергивается судорожной вспышкой, а затем, почтительно склоняясь, складываясь, будто раболепный слуга, с тихим жужжанием убирается в стол. Майбах вздыхает, некоторое время смотрит в окошко – серый проем между портьер не показывает ничего, кроме хмурой ряби; у Природы пропала связь, обрубили кабель! Потом, всласть, помедлив, наконец, берет лежащий справа, на краешке стола, конверт из плотной желтой бумаги, с характерными для швейцарской почты закругленными уголками и вскрывает, хрустко сдирая защитную полоску.

В желтом фургоне-конверте – тонкий листок бумаги. Белой. Он качается в руках Майбаха. Тот читает его, сначала хмурясь, а потом его лицо занимает блаженная, придурковатая улыбка.

– Оh-la-la!

Он откладывает письмо. И задумчиво делает из желтого конверта самолетик. Бумага плотная, она упрямо скрипит в руках; но, тем не менее, послушно принимает очертания американского «Стеллса» – угловатого треугольника. Вылепив это чудовище из бумаги, Майбах вдруг смеется тихо и запускает самолетик через весь свой просторный кабинет, к стенке. Но желтая сталь крыльев слишком тяжела, и бумажный бомбардировщик на середине лишь клюет носом и резко уходит вниз, разбиваясь о пышный ковер пола.

– Не судьба, – в тишине, по-русски, говорит Издатель. – Не судьба, п…ц!

Помедлив еще самую малость – пока секундная стрелка пробегает полкруга на его массивном золотом «Ролексе» с бездонно-синим циферблатом, он резко поднимается из-за стола. Теперь видно, что он бос: нет даже носков – и на ступни спускаются демократичные розовые джинсы с неровно обрезанными краями, а сверху на нем шелковая рубаха навыпуск, небрежно расстегнутая у ворота, с манжетами, лишенными запонок. Майбах потягивается, как долго спавший человек, берет со стола ту самую бумагу из желтого конверта и подходит к бару. Резная дверка открывается, показывая несколько бутылочек и бокалы, прицепленные сверху за ножки. Майбах берет одну бутылочку, другую… Они пусты. Только этикетки мерцают.