Корабль вышел из гавани рано утром. Сейчас был уже почти вечер, начинало темнеть. К счастью, море немного успокоилось, и плавание должно было стать полегче. И тут я услышал, как кто-то кричит, на этот раз по-английски, что видит Большого Кеннета. Все в большом волнении выскочили на палубу. Мы тоже вышли, думая увидеть человека по имени Кеннет. Но было непонятно, как найти его в толпе. Гораздо позже я узнал, что Кеннет, или Койньях по-гэльски, — название горы, закрывавшей гавань, огни которой мы наконец разглядели в сумерках. Вокруг нее со всех сторон поднимались холмы. На горизонте виднелась серебристая полоса — последний свет уходящего дня. Куда бы мы ни плыли, мы явно почти на месте. Все пассажиры были охвачены возбуждением. Вдруг ожил громкоговоритель:

— Всех пассажиров, кто сходит на берег и еще не купил билет, просим подойти к старшему стюарду.

Раздался колокольный перезвон, а затем — глубокий, долгий рев корабельного гудка. Мы подошли к пирсу. Палубные матросы с ведрами и швабрами поливали водой просоленные доски настила. Семьи с чемоданами выстроились посмотреть, как ставят сходни. Питер спустился передо мной, Кэтрин — сзади. Я дрожал от голода, облегчения и страха. После стольких часов качки ощущать твердую землю под ногами было странно.

Толпа рассасывалась, люди расходились к автобусам и машинам. На окрестные холмы спускалась тьма. Мы достали картонные прямоугольники и повесили их на шеи, как нам велели монашки. Началось долгое ожидание. На пароме за нашими спинами выключили свет, и длинные тени, которые мы отбрасывали на пирс, исчезли. Несколько человек посмотрели в нашу сторону с любопытством, но поспешили дальше по своим делам. На пирсе почти никого не осталось. Слышны были только голоса матросов, которые готовили паром к ночевке в доке. Мы стояли в темноте; черная вода гавани плескалась об опоры пирса. Я чувствовал полный упадок духа. За гаванью гостеприимно светились окна отеля, но нам там не было места. Кэтрин повернула ко мне бледное лицо:

— Как думаешь, что нам делать?

— Ждать, — сказал я. — Так велели монашки. Кто-то приедет за нами.

Не понимаю, где я нашел силы в это верить. Но больше нам ничего не оставалось. В конце концов, зачем иначе было посылать нас через море и говорить, что нас будут встречать?

И вдруг из темноты возник силуэт. Кто-то шел к нам по пирсу. Я не знал, радоваться мне или бояться. Это оказалась женщина; она подошла ближе, и я разглядел, что ей лет под пятьдесят, может, чуть больше. Волосы он убрала под темно-зеленую шляпу, которую приколола к прическе. Ее длинное шерстяное пальто было застегнуто на все пуговицы. На женщине были темные перчатки, резиновые сапоги, а в руках — блестящая сумочка. Подходя к нам, дама замедлила шаг и с недовольным видом наклонилась к нашим табличкам. Как только она увидела у Кэтрин надпись «О’Хэнли», ее лицо разгладилось. Она осмотрела нашу подругу с ног до головы, взяла ее за подбородок, повернула голову в одну сторону, в другую. Потом изучила ее руки. На нас женщина едва взглянула.

— Да, ты сгодишься, — сказала она, взяла Кэтрин за руку и повела за собой. Та не хотела идти, упиралась.

— А ну идем! — прикрикнула О’Хэнли. — Ты теперь моя. Делай, что тебе говорят, или пожалеешь.

Она потянула Кэтрин за руку, и девушка посмотрела на нас с отчаянным выражением, которое я никогда не забуду. В тот момент я решил, что больше ее не увижу. И впервые осознал, что люблю ее.

— Куда уходит Кэтрин? — спросил Питер. Я покачал головой, потому что боялся не совладать с голосом.

Не знаю, сколько времени мы стояли на пирсе, ждали и мерзли. Наконец у меня начали стучать зубы. Было видно, как бар отеля заполняют люди — тени на свету, жители другого мира, в котором нам не было места.

И вдруг пирс осветили фары. Мы замерли в луче света, как испуганные кролики. Подъехал фургончик и остановился в нескольких метрах от нас. Хлопнула дверь, и на нас упала гигантская тень — из фургончика вышел мужчина. Фары почти ослепили нас, и я смог разглядеть только одно: он высок ростом. На нем был синий комбинезон, ботинки и матерчатая кепка. Сделав два шага вперед, мужчина уставился на картонки у нас на груди. Закряхтел. От него пахло спиртом и застарелым табачным дымом.

— В машину, — вот и все, что он сказал. Мы обошли его фургон, и он открыл для нас дверь.

— Живее, я и так опаздываю.

В машине валялись веревки, рыбачьи сети, оранжевые буйки, старые деревянные ящики, воняющие тухлой рыбой, набор инструментов, верши… И туша овцы. Я не сразу понял, что это, но потом в ужасе отшатнулся. Однако Питер почему-то не испугался.

— Она мертвая, — сказал он и положил руку на живот туши. — И еще теплая.

Мы сидели в фургончике с рыболовной снастью и мертвой овцой и вдыхали выхлопные газы. Нас трясло на темных одноколейных дорогах. Вокруг до самого горизонта тянулись посеребренные луной болотистые равнины.

Вдруг мы снова увидели море и почувствовали его запах. Оно ослепительно блестело под луной. На склонах холмов горели огоньки — свет в окнах невидимых домов. Длинный палец каменного пирса протянулся в спокойные воды гавани. На мелких волнах качалась маленькая лодка. Человек, которого, как я потом узнал, звали Нил Кэмпбелл, сидел в рулевой рубке и курил. Он вышел поздороваться, когда высокий мужчина в кепке припарковал фургон. Нам при этом велели выходить. Мужчины переговорили, чему-то посмеялись. Я ни слова не понял из их разговора. Нас с Питером отвели в лодку, и она двинулась, пыхтя мотором, по освещенной луной воде. Впереди, за проливом, из моря поднимался холмистый остров; на склонах кое-где горели огоньки. Плыли мы всего минут десять, а потом выбрались на осыпающийся причал перед входом в маленькую бухту. Со всех сторон ее окружали дома — странные, приземистые каменные строения с какой-то травой на крыше. Позже я узнал, что это тростник. Шел отлив, и из-под воды в бухте показались черно-золотистые водоросли.

Лодка поплыла обратно через пролив.

— Давайте за мной, — сказал высокий мужчина, и мы двинулись по тропинке вокруг гавани, а потом — по каменистой тропе вверх, на холм, к одному из крытых тростником коттеджей, которые мы видели из гавани. И там я впервые ощутил запах торфяного дыма. Деревянная дверь со скрипом открылась в комнату, полную этого самого дыма. Низко висевшая керосинка давала слабый желтый свет. У дальней стены стояла печка-чугунка, в которой красным светились тлеющие торфяные брикеты. Земляной пол был посыпан песком. Эта комната служила одновременно гостиной, столовой и кухней. В центре стоял большой стол, у стены — буфет; по обе стороны двери были устроены окошки. Коридор, обшитый вагонкой, вел, как позже выяснилось, к трем спальням. По стенам его висели инструменты и одежда. В доме не было ни туалета, ни проточной воды, ни электричества. Мы как будто попали из двадцатого века в средневековое прошлое. Сиротки — путешественники во времени.

Когда мы вошли, от плиты к нам повернулась женщина в темно-синем платье из набивной ткани и длинном белом переднике. Трудно было сказать, сколько ей лет. Волосы стального цвета она убирала от лица и закрепляла гребнями. Лицо ее было не морщинистым, не старым, хотя и не молодым. Женщина оценивающе посмотрела на нас и сказала:

— Садитесь к столу. Вы, наверное, голодны.

Конечно, мы были голодны.

Высокий мужчина тоже сел. Он снял кепку, так что я впервые увидел его лицо. Оно было худым и жестким, с большим крючковатым носом. Руки у него были большие, как лопаты; волосы росли на пальцах и торчали из-под рукавов. А вот на голове у мужчины волос было мало, к тому же под кепкой они слиплись от пота.

Женщина поставила на стол четыре исходящих паром тарелки. В них было мясо в соусе, на поверхности которого плавал жир, и картошка, разваренная до неузнаваемости. Мужчина закрыл глаза и пробормотал что-то на языке, которого я не знал. Потом он начал есть и обратился к нам по-английски:

— Меня зовут Дональд Шеймус. Это моя сестра Мэри-Энн. Для вас мы мистер и мисс Джиллис. Это наш дом, теперь он и ваш тоже. Забудьте, откуда вы приехали. Это история. Отныне вы Дональд Джон и Дональд Питер Джиллис и должны делать все, что вам говорят. Иначе пожалеете, что на свет родились!