Игорь сумел отключить практически все ее эмоции, заменить их мертвенным штилем. Она так и не поняла, хорошо это или плохо…

В кармане жилета Настя нечаянно нащупала сложенный в несколько раз бумажный листок. Он оказался адресом Ленки и ее „братьев“. „Посмотрим, что это за „братья“, — думала Настя, входя в манящую пещеру подворотни, которая вела в небольшой внутренний дворик, затененный высокими дуплистыми липами. Она несколько раз нажала на кнопку звонка, прежде чем сообразила, что звонок не работает.

На стук вышел прыщеватый „юноша бледный со взглядом горящим“. Он ни о чем не спросил гостью. Просто жестом предложил проследовать в квартиру. Настя шла за ним и наблюдала, как смешно вздрагивают его волосы, собранные с помощью аптечной резинки в хвостик, напоминающий заячий.

В полутемной прихожей пахло восточными благовониями. Из комнаты, очевидно гостиной, периодически раздавались удары в бубен. Неровный хор голосов произносил какие-то фразы, казалось, лишенные смысла.

Проводник открыл дверь в боковую комнату и попросил немного подождать:

— Сейчас закончится занятие.

Он удалился, и Настя вошла туда, куда ее пригласили.

В комнате не было мебели. Здесь, в центре Москвы, это выглядело странным. Почти половину пола занимал старый, истертый и местами прожженный ковер, в левом и правом углах которого не слишком аккуратно были сложены покрывала и одеяла, очевидно, в темное время суток призванные играть роль постелей.

Она стояла у окна, которое выходило в глухой двор, и разглядывала листья липы. Они качались совсем близко от ее лица, и оконное стекло не мешало видеть на каждой зеленой ладони линии жизни и страсти. Настя очень любила эту породу деревьев, потому что она, почти единственная изо всех, удивляет мир пленительной и страшной чернотой, таящейся в дуплах. Каждый листок очертаниями был похож на сердце — как его упрощенно изображают художники. Когда-то во время экскурсии в анатомичку мединститута Настя видела человеческое сердце, но оно совсем не было похоже на зеленый листок.

Ленка вошла, отрешенная от мира и скорее затемненная, чем просветленная.

— Рада тебя видеть, — безучастно произнесла она. Но иначе, наверное, и нельзя было после этой групповой медитации.

Человек лет тридцати в длинном зеленом балахоне взирал на Настю, стремясь увидеть нечто.

— Познакомься, это Учитель, — представила Ленка. — А это поэтесса Анастасия Кондратенко.

— Здравствуйте.

Учитель чуть заметно кивнул головой, непрерывно перебирая деревянные четки.

— Сколько ему лет? — поинтересовалась Анастасия.

— В этой жизни — около пятидесяти.

— Как?!

— Он умеет омолаживаться, плюс правильное питание.

— Кстати, зачем ты меня звала сюда?

— Я хотела, чтобы ты сторонним взглядом просмотрела несколько наших текстов. С точки зрения стилистики. Мы готовим теоретическую базу для нашего ордена.

— И какова же концепция?

Ленка сделала вид, что не замечает иронии.

— Обретение общего сознания. Регенерация принципа племени, в котором каждый человек занят своим делом, для коего и пришел в этот мир. Кому дано быть мыслителем — мыслит, а кому дано шить обувь — шьет обувь.

— Что-то вроде улья с трутнями, работницами-пчелами и маткой?

— Не упрощай. Мы стремимся к обретению общей ауры.

— Позволь поинтересоваться, — ухмыльнулась Настя, — как вы тут существуете? В двухкомнатной-то квартирке?

— Ты о чем?

— Ваш орден — монашеский? Вы что же, приняли обет целомудрия и спите, как в пионерском лагере: мальчики — в левой комнате, а девочки — в правой?

— Мы решили эту проблему иначе. Поскольку у нас общее сознание, то все мы как бы единое целое.

— Это в каком смысле?

— У каждого из нас есть тело, но всеми телами управляет одно общее сознание. А значит, телесно мы принадлежим друг другу.

— Групповуха, значит. Не слабо.

— Называй, как хочешь… Ты прочтешь тексты?

— Да, конечно.

— Пока.

Настя шла на шумное Садовое кольцо, но ей долго еще казалось, что прохожие ощущают тонкие запахи благовоний, исходящие от ее одежды. И мужчины, похоже, готовы были устремиться за этими манящими запахами просветления.

В троллейбусе к ней подсел кто-то немытый, разящий прокисшим вином и столетней плесенью. Настя подняла глаза от трактата „зеленых“ братьев, так и не успев уразуметь, почему всем ныне живущим посчастливилось родиться не в одном из адских миров, и узнала знакомые черты.

Ей нежно улыбался Авдей Петропавлов, демонстрируя отсутствие нескольких передних зубов. Возможно, эта деталь призвана была подчеркнуть его нехищный характер.

— Настюха, привет!

— Привет, Авдей!

— Что читаешь? — Он старался приглядеться к тексту, и это ему удалось. — Тьфу! Гадость какая.

— Ты это о чем?

— Да о твоем чтиве. Сознание, реинкарнация, аура? Про Христа забыли, про пост и молитву, про Святую Русь!

— Тише, Авдей, на тебя оборачиваются.

— Ну и пусть! Я всему миру готов рассказать, как изгнал бесов.

— Каких бесов?

— Самых настоящих. Представляешь, они в книгах были. Вселились. Пришлось греховные сочинения сжечь.

— Какие же?

Авдей перешел на шепот:

— Коран и двухтомник Ницше. Я их порвал по листику, сложил в тазик и поджег на балконе. Соседи думали, что пожар. Хотели пожарных вызывать.

Настя едва сдерживалась, чтобы не расхохотаться.

— Ну и как, изгнал?

— Сразу легче стало. Черные силы, они огнем разрушаются. А потом сходил к исповеди и ощутил себя новым человеком. И такие стихи записались — чистые, звонкие!

Он все же заметил ее спрятанную улыбку.

— Ты чего ж смеешься? Не богохульствуй. Сама, небось, тоже к исповеди ходишь.

— Не хожу, я святая.

— Какая ж ты святая?! Ты же в Литинституте учишься!

Этот аргумент сорвал все запоры со шлюзов ее смеха, и она залилась, как колокольчик.

— Бабы — дуры. Но ты красивая. А знаешь, давай я тебе за это свою книжку подарю. Авось просветлеешь душой.

Авдей сунул ей в руки образчик нераспроданного товара, изданного „за счет автора“, и, спохватившись, устремился к двери.

— С тобой тут чуть свою остановку не проехал! — услышала Настя его затухающий голос.

Сборник назывался „Царь-девица“. И на первой же странице Настя обнаружила строфу, проясняющую это романтическое название:

С чувством нарастающего кайфа она перешла к следующей строфе:

Но слово „х…“ почему-то было зачеркнуто и под ним написано слово „меч“, потом и оно зачеркнуто и вписано „танк“. Анастасия мысленно восхитилась умением Петропавлова работать над образом: „Надо же, ни единого случайного слова!“

Анастасия спускалась в метро, и бесконечный эскалатор, казалось, помогал ей погружаться в свои мысли. Но глубины души находились несравненно дальше, чем подземная станция.

Что она знала о себе? То, что с детства не воспринимала, боялась, а потом и ненавидела мужчин, которых не было в их доме?

Когда Насте исполнилось пять лет, мама принесла коробку симпатичных мармеладных медвежат. Настя сначала долго играла с ними: перекладывала их на расписном цветастом блюде, давала им имена, впрочем, сразу забываемые, поскольку медвежата были неотличимы. Но потом ей, естественно, очень захотелось ими полакомиться. И она стала спрашивать:

— Мамочка, этот мишка — мальчик или девочка?

Мама механически отвечала: