Мария Сакрытина

Проклятая

Часть 1. Дар

Про меня говорят, что я одержима. Чепуха.

Ещё про меня говорят, что я летаю нагая на метле — особенно, почему-то, в полнолунье — и пляшу с дьяволом. Говорят, что могу околдовать мужчин одним взглядом и заставить служить мне до последнего вздоха. Говорят, что закусываю младенцами и купаюсь в крови девственниц. Говорят, на меня нельзя смотреть, иначе (тут мнения расходятся) окаменеешь, сгоришь, рассыплешься в прах, упадёшь замертво… Говорят, я не знаю жалости.

Всё это как-то не вяжется с мыслью про одержимость, но это уже мелочи. Одержимость в понимании церковных мужей предполагает наличие духа, захватившего моё тело, как оболочку и вытеснившего душу. Начерта при этом духу кровь девственниц и мужские сердца ни церковники, ни молва не объясняет. Впрочем, ни те, ни другие никогда не отличались стройностью мышления.

Никого я на самом деле не ем и ни с кем не пляшу. Что же до взгляда… Из-за него меня называют, кстати, ведьмой. Ха! Это они мою мачеху не знали. Вот кто была ведьмой — образцовой, хоть гравюру пиши и в книги вкладывай.

Но давайте по порядку.

Когда я родилась, всё шло как по писанному. Сначала — где-то за месяц — по всей стране завыли собаки. Хорошо, говорят, выли. Душевно. А кошки вовсю орали — ну так чего удивляться: весна. Потом вроде бы с небес падали лягушки, и народ деятельно готовился к концу света. Развлечения ждали — всадников Апокалипсиса, Антихриста. Как обычно не дождались.

Где-то за неделю до дня рождения астролог составил для меня гороскоп… Точнее, попытался. С ума сошёл. И пошла молва, что королевский ребёнок проклят. Вроде как в том гороскопе о том проклятии написано было, оттого и астролог свихнулся. Тёмные силы его того… забрали.

Ну а в день рождения бушевала гроза. Сильная — ветер деревья с корнями выворачивал. В столице у одной из церквей маковка развалилась. Никто даже не подумал, что рабочий брак — проклятье, дескать, ребёнок заколдован. Тёмные силы.

Мама, говорят, мучилась чуть не сутки. И только под утро, когда гроза, наконец, унялась, и горизонт осветился слабой солнечной полоской, появилась я.

Рассказывают, одна из повитух, когда меня отмыли, понесла отцу-королю показать, пролепетала: "Ну что за ребёночек! Чудушко!". Наверное, я и впрямь была прелестным младенцем. Насколько младенец вообще может быть прелестным.

Понятия не имею, как я тогда умудрилась. Я вообще этого момента не помню. Да и кто помнит свой первый день рождения? Тогда моё "проклятье" впервые и проявилось. Надеюсь только, что убила я их правильно и быстро. Что они не страдали. Все повитухи, служанки. И мама.

Отец маму любил. Сильно. Так что, когда он обо всём узнал… Меня не удавили лишь по одной причине: других наследников ещё не было и, пока король снова не женится, не предвиделось. У отца, наверное, руки чесались написать указ, объявить, что ребёнок-де погиб вместе с матерью, но нельзя, нельзя — политика. Хлеще любого горя, могущественнее любого колдовства.

Меня отвезли в заброшенный замок — Орлиный Утёс. Дурацкое название, но замок стал красивым, когда его более-менее в порядок привели. Живописным уж точно. Этакий серый клык, пронзающий небо. Или очень оголодавший орёл в последней попытке взлететь.

Набрали прислугу — легко, там как раз тюрьма в соседнем городе была. Из этих, политических.

Зато кормилицу мне обыскались — кто ж пойдёт к этакому "чудушку". Все жить хотят. Нашли в итоге какую-то бабищу. Если это я её в кошмарах вижу… мда. Она, кстати, всё-таки сбежала, стоило мне год разменять.

Вот так я и росла — одна в полуразрушенном, мрачном замке. Сквозняки там, помню, особенно гулкие были. Я с ними даже разговаривала, представляла, будто они живые. Тогда я ещё ничего ен знала о духах.

Отец меня не навещал — видеть не хотел, может, проклял даже. Ну да проклятье к проклятью не пристаёт.

А я росла. Когда мне минуло пять лет, впервые осознанно отправила на тот свет гувернантку. Она за розги взялась, дура. И даже ударила меня пару раз. Помню, очнулась рядом с её трупом и единственное, что почувствовала — облегчение, что эта курица больше вопить не будет.

Правда, я тогда не рассчитала и "уложила" чуть не ползамка. Остальная половина к утру разбежалась, и целый месяц я маялась одна. Зато получила новых слуг — шёлковых. И понимание одиночества. Знаете, какое худшее наказание на свете? Хлыст? Кнут? Четвертование? Пытки? Нет, худшее наказание — когда тебя не замечают. В упор не видят, не разговаривают, знать не желают. Именно так со мной слуги себя и вели.

Нет, сами-то они не немые были, разговаривали. Между собой. Ко мне — "Ваше Высочество" и то лишь изредка. Ну и обязанности выполняли — не придерёшься. Бывает, расчёсывает меня новенькая камеристка — гребень в руках дрожит, сама трясётся, плачет. Как с такой общаться? Потом пообвыкнет немного, но разговора всё равно не получается. Никогда. Всё "Ваше Высочество" и "я могу идти?".

Боялись. А я разве специально? Ну, гувернантку — да. А остальных? Я разве хотела?

Они наперёд знали, что хотела. Такие байки про меня травили — волосы дыбом. Я их вместо сказок на ночь слушала. В спальню дверь закрыта, но стены с отдушинами — слышимость отличная. А замок я к тому же лучше всех знала: все тайные ходы, все заброшенные комнаты. Подслушивала, да, приобщалась к взрослой жизни.

Я росла маленькой затворницей. И впрямь, наверное, злобной — как иначе, коль они меня боятся. Я чувствовала их страх. И ненависть тоже. Просто на вкус иногда ощущала. Как кровь.

Отец тем временем женился. По всей стране гремела свадьба, все праздновали. Даже в нашем Утёсе. Мне вкуснющий обед приготовили — повар быстро усёк, что меня лучше не злить. И понял, что я сладкоежка. Ох и торт тогда был! Я радовалась, даже мысленно отца поздравила. Все же вокруг говорили, что свадьба — это чудесно, это замечательно.

А очень-очень скоро после этого в замок приехали монахи какого-то там ордена. И навели свои порядки. Говорили, их новая королева прислала — по совету своего духовника. Вроде как эти монахи чудненько справляются с одержимостью и вообще могущественные и серьёзные ребята. Никакое проклятье не устоит.

На самом деле отец просто отвалил ордену кучу золота — лишь бы дочку усмирили. Молву он усмирить хотел, а не дочку. Ну да ладно.

Замок очень скоро превратился в монастырь. Для меня — так и вовсе в каждодневный карцер. Туда не ходи, там встань на колени и молись, тут распятье целуй. Серебряные браслеты одели. С символами чистоты и смирения. Жгли поначалу. Но браслеты запаяли — не снимешь. Монахи наивно полагали, что всем этим меня можно обезвредить. Чёрта с два!

Я честно терпела. Я вообще терпеливая тогда была, боялась, что после очередного срыва меня вообще одну в этом Утёсе оставят куковать, и я зарасту мехом и начну бросаться на людей и рычать. Ну, как я-из-баек. Но у любого терпения есть предел.

Я не выдержала в вечер, когда настоятель попытался нарядить меня во власяницу и отправить под дождь босиком нарезать круги на глазах у слуг. Во славу Господу. Там ещё что-то было дёготь с перьями — тоже, кажется, во славу. Не помню. Помню, что дёргался этот божий сын весьма живописно. А я впервые смотрела на это с наслаждением.

Дальше нашего замка история не пошла. Ордену всё ещё нужны были отцовы деньги за воспитание дочки. Так что мы пришли к молчаливому согласию — они не портят мне жизнь, я их не убиваю. На самом деле тогда я ещё не умела себя контролировать, не могла убивать по желанию. Только в ярости — чистой, слепой ярости. Хм, а интересно, а когда я на свет появилась, это тоже было от ярости? Наверное, в утробе матери мне было много-много лучше…