— Я не форшу и не волыню. Ты слушай… Вот мы решили строить плот и разбойничать по Волге. Но это же опять игра, понарошку. Кого мы взаправду ограбим? Пароход? Да матросы отлупцуют нас баграми, только сунься… Одно баловство, как… как вот эта дурацкая яма, — проворчал Шурка, безжалостно разрушая деревянным кинжалом стены пещеры.

Сухой, стеклянно — желтый песок шурша осыпался, стекал ручейками вниз, хороня навеки под пухлым могильным бугром самое дорогое, заветное, с чем мальчишки носились целое лето. Сейчас Шурка удивлялся, как могли они заниматься пустяками, когда есть на свете делишки поважнее.

— Разбойники, Яша, нонче перевелись, вот беда, — сказал он. — Они в старинное время жили, когда нас с тобой еще не было. А теперь про них только в книжках пишут, ровно в поминальниках: упокой, господи, грешных рабов твоих — Степана Разина и Антона Кречета… Хорошие были разбойнички, вечная им память, аминь.

Яшка хмуро заметил:

— В поминальниках и за здравие записывают. Мамаха записала отца.

— Так ведь дядя Родя — солдат. И жив — здоровешенек. Это — другое дело. И моя мамка намедни записала батю в поминальник. Может, говорит, скорей весточку подаст. Поп в церкви помянет — ему и икнется, тяте, вспомнит нас и напишет письмецо.

Шурка помолчал, глядя на огонь.

Тревожно колебалось, замирая, радужное пламя. Синими слабыми пальцами хватался огонь за угли и бессильно падал, зарываясь в седой пепел.

Шурка ногой поправил головешки, сдвинул их кучей, и костер снова затрещал, разгораясь. Зажглись и Шуркины глаза, он с воодушевлением продолжал:

— Солдат — это да — а! Он, брат, не понарошку, а взаправду кажинный день германцам сшибает башки… Э — эх, Яшка, до чего же хорошо быть солдатом! Разбойнику, самому знаменитому, не достать до солдата, как до неба. Да и какой нонче, к лешему, разбой, ежели глухой Антип, помнишь, за каравашек грозился нищего поволочь на суд, в волость. А ведь кривой старик отломал всего кусочек, по чести. И каравашек‑то был пополам с мякиной, для поросенка. В сенях лежал, на ларе, я видел. Тронь — кa, попробуй, пароход — тебя без сыщиков найдут и закуют в кандалы. И прощай, записывай в поминальник за упокой… Чужое брать — грех, это тоже нельзя забывать, мы — школьники.

— Что ты стрекочешь, ровно Марья Бубенец! Я сам все это знаю без тебя, — зарычал Петух, начиная опять сердиться. — Ты про георгиевские крестики говори.

— А я про что? — удивился Шурка. Ему казалось, он все время толкует об этом, главном, и как оно не доходит до Яшкиного чердака — прямо‑таки непонятно. — Я про крестики и говорю. Из жести вырезать — раз плюнуть. У нас дома есть большие ножницы, которыми шерсть с овец стригут. Батя из Питера привез давно. Ножницы есть, а овец нету… Так эти ножницы режут жесть, будто бумагу, я пробовал. Да толк какой? Жестяной крестик! Опять все понарошку… вроде этого вот кинжала.

Шурка вытащил из песка свой любимый сосновый тесак с чудесной рукояткой, украшенной резьбой. Повертел в руках драгоценное оружие, верой и правдой служившее ему в бесчисленных сражениях. Презрительно надул губы и подставил коленку.

Яшка ахнул, содрогаясь от жалости.

— Что ты делаешь, Кишка?! Он сунулся, чтобы помешать. И не успел.

Раздался треск, обломки кинжала полетели в костер. Следом отправился страшенный пистолет с тремя березовыми стволами.

Огонь крепко и весело схватил добычу ловкими оранжевыми пальцами, дерево потемнело, задымилось и вспыхнуло. Красная ручища высунулась из костра и потянулась к ребятам за новой порцией дров.

Глядя на эту протянутую огненно — смуглую сильную руку, чувствуя ее тепло. Шурка, смеясь, тормошил приятеля и вопил:

— Яшенька — a! Бросай и ты свои деревяшки. Не жалей! У нас будет всамделишное оружье… Да бросай скорее! Или ты мне не веришь?

Он наклонился, зашептал на ухо:

— Слушай! Мы убежим с тобой… на войну. Чур, никому не говорить! По — настоящему убежим, понимаешь? На войну!

— К — ку… ку — да — а? — кукарекнул, переспросил Петух, боясь, что он ослышался. — Повтори мне в другое ухо… громче! За это ухо меня мамка утром драла, оно что‑то плохо слышит. Саня, миленький, шепни еще разик!

— На войну! На фронт, чудачина! На позицию! — горячо зашептал Шурка в правое и в левое ухо Яшки, чтобы тот хорошенько расслышал. — Я все здорово обдумал… Слушай! Мы убежим на станцию, сядем потихоньку в вагон, в котором едут солдаты, под лавку спрячемся, никто не заметит, и укатим по чугунке на позицию. Ловко, правда? Это тебе не игра в разбойники, верно?.. Мы — большие, нас возьмут в солдаты. Дадут сапоги с длинными — предлинными голенищами и по ружью со штыком… Что — о? Не дадут? Молчи! Я тебе говорю — дадут. И саблю дадут, и револьвер, и фуражку с кокардой… Мы будем лупить германцев и заработаем по серебряному крестику, не хуже дяденьки Матвея Сибиряка. По два заработаем, ей — богу! Парни мы аховые, в разведчики попросимся, самого Кузьму Крючкова заткнем за пояс… Разобьем немчуру, вернемся домой — все ребята подохнут от зависти… А ты и не догадался, что я придумал? Не догадался, да?

По мере того как Шурка шепотом рассказывал свой воистину неслыханный план, лицо Яшки Петуха окрашивалось в разные цвета. Вначале ему мазнули по щекам белилами, и так щедро, что пропали веснушки. Потом подпустили в белила капельку красной краски, щеки порозовели, но ненадолго. По лицу со всего маху провели кистью, обмакнутой в жирную ваксу. Яшка отчаянно почернел. Тут невидимый маляр смилостивился и принялся закрашивать мазню густой огненной краской. Сквозь нее некоторое время проступали на скулах темно — сизые пятна, но щеки разгорались, разгорались, и скоро все лицо Яшки запылало, как головня.

— Нет, я догадался, — сказал Петух, швыряя в огонь кривую можжевеловую саблю, копье и еловое полено, стрелявшее шрапнелью. — Я сам об этом думал. Первей тебя… Как увидел Матвея Сибиряка, так и… Но я молчал. Боялся, что ты… струсишь.

Шурка недоверчиво уставился на друга.

— Нет, правда? И ты об этом думал? Врешь! Врешь!

Что‑то похожее на догадку, не очень лестную для Петуха, мелькнуло у него.

Но Яшка, крестясь и божась, уверял, что говорит сущую правду.

Он пустился в такие подробности, что выходило: и Матвей Сибиряк тут ни при чем, — Яшка с тех пор, как родился, только и думает о том, как бы попасть в солдаты.

— Ну ладно, ладно, — согласился, усмехаясь, Шурка, чтобы не нарушать мира. — Раз оба про одно думали, значит, дело вернеющее… У — ух, заживем! Праздничек — почище Тифинской… Давай печь картошку?

Солдаты на радостях опустошили все свои запасы, живо покидали в костер картошку, засыпали ее горячей золой и углями, сверху наворотили сухие коряги ивняка, обломки досок, насыпали ворох листьев. Они не прочь были отправить в огонь и бревна, припасенные для разбойничьего плота, да тащить их в пещеру оказалось не под силу. Но и без бревен теплина вышла важнецкая.

Густой кислый дым повалил из ямы, как из трубы парохода. Заслезились глаза, защипало, запершило в горле. Сквозь дымный столб пробилось сильное пламя, схватило в охапку коряги и доски. Огонь великаном поднялся к небу, в позолоченной кольчуге и шлеме с красными перьями, замахал медной жаркой палицей, так что Шурка и Яшка, спасаясь, выскочили из ямы.

Скоро великан угомонился. Солдаты вернулись на брошенную позицию, легли животами на теплый, скрипящий песок, подальше от огня, и, болтая ногами, стали обсуждать, когда им бежать на войну.

Яшка, не подумав, предложил отправиться на станцию сейчас же. Но Шурка убедительно возразил: надо сперва сухарей на дорогу насушить побольше, батя, уезжая на войну, захватил сухарей полный холстяной мешок с лямками. Пожалуй, следует обзавестись и котомками за спину, чтобы руки всегда были свободными, наготове — и ружье держать и нос вытирать, с мокрым носом воевать негоже солдату. А главное — прежде надо по дому управиться, помочь мамке.

— Вот отмолочусь, подниму зябь — и айда, — деловито сказал Шурка.

Был и еще один очень важный нерешенный вопрос, но Шурка не знал, как к нему подступиться.