Сколько интересного происходило в мире! И подумать только — без Шурки!..

Ему не оставалось ничего другого, как хвастаться своей болезнью. Повод для этого тут же нашелся. Друзья пришли навестить не с пустыми руками. Растрепа принесла красивые бусы из рябины, самые дорогие черепочки и морковку. Петух, осмелев и подойдя ближе к кровати, выгружал из карманов стручки сахарного гороха, только что добытые в огороде бабки Ольги, закусанное краснобокое яблоко, пригоршню раздавленной малины.

— Спасибо, — прошептал Шурка, принимая бусы и черепочки, поглядывая на все остальное с еще большей жадностью, но не дотрагиваясь. — Мне нельзя есть.

— Почему? — поразился Яшка.

— Не принимает… душа. Я даже не ем сладкий кисель и крендели.

Гости покосились на табуретку, которая стояла возле кровати. Действительно, на ней красовалась препорядочная чашка с киселем и лежали два целехоньких кренделя.

— Совсем ничего не ешь? — переспросил Яшка, невольно делая горлом глотающий звук.

— Совсем.

— Даже чуточку… не ешь? — тоненько протянула Катька, незаметно для себя приближаясь к табуретке.

— Эге. Я кормлю киселем и кренделями кота Ваську.

— Ну, Саня, плохи твои дела, коли так! — «утешил» больного закадычный друг.

— Надо бы, Яша, хуже, да нельзя, — откровенно сознался Шурка.

А невеста шепотом «обрадовала» жениха:

— Ты умрешь с голоду… как бабка Ульяна.

Безнадежно вздохнув, Шурка промолчал.

Некоторое время в избе царствовала тишина. Слышно было, как ползали на полу черные тараканы и жужжали на окнах мухи.

— Саня, поешь немножко! — посоветовал ласково Яшка, присаживаясь на краешек кровати и стараясь не глядеть на табуретку.

— Ну крошечку, самую малую крошечку, — попросила Катька, и слезы выступили у нее на глазах.

— Я не могу пошевелиться, — простонал мученически Шурка. — У меня все болит… косточки так и переламываются… О — ох!

— Ради бога, не шевелись, Саня! — умоляюще сказал Яшка, застенчиво и неловко гладя больного поверх одеяла. — Ты так стонешь, хоть уши затыкай.

— Ох, и рад бы не стонать, Яша… сил моих больше нет. О — о–ох!

Катька заплакала. Яшка нахмурился, закусив губу.

— Умирать с голоду — это уж последнее дело… — пробормотал он. Подумав, предложил: — Мы тебя накормим. Право слово, мы тебя накормим! Ты лежи и только раскрывай пошире рот… Катька, перестань хныкать, держи Саню за голову, — распоряжался он энергично. — Растрепища, выше! Не трожь ложку, прольешь кисель! Саня, миленький, открой ротик… Ну, что тебе стоит!

Шурка со вздохом раскрыл рот и проглотил ложку надоевшего черничного киселя.

— Не могу больше, — искренне признался он. — Если хотите — ешьте сами.

Гости заколебались.

— Нет, зачем же! — мужественно возразил Яшка. — Ты выздоровеешь и все съешь сам.

— Нет, нет. Мне все надоело…

— Да? Ах, леший задери, хоть бы денечек похворать, поваляться! воскликнул Яшка, ожесточенно почесываясь. — Может, и мне кренделей купили бы.

— Я зимой болела, так мамка мне зараз два яйца сварила, — припомнила Катька. — Я съела и выздоровела.

— А я не могу. Меня тошнит… а есть очень хочется, — сказал Шурка и пожевал губами. — Но я не знаю, чего поесть, — добавил он, выразительно поглядывая на Катькины и Яшкины подарки.

Тут Петуха осенила счастливая, спасительная мысль.

— Саня, знаешь что? Поешь горошку, а?.. Мы попробуем твоего киселька и крендельков, а ты попробуй горошку.

— Пожалуйста, поешь, — подхватила Катька. — Не бойся, он не вредит, горох. Им завсегда живот лечат.

— Разве немножко… так, за компанию, — неохотно сдался Шурка. — Да ешьте же кисель, я смотреть на него не могу! — сердито добавил он, морщась.

Гости не заставили повторять приглашение. Подъели все начисто и чашку вылизали. Шурка, глядя на них, попробовал горошку, потом попробовал морковки, яблока, малины и признался, что чувствует себя лучше, боли в животе прошли. Он прямо‑таки заметно стал выздоравливать.

Друзья повеселели. Шурка предложил поиграть на кровати в черепочки и не отпустил бы Катьку и Яшку до вечера, но те вспомнили, что их ждут на гумне распроклятые сестренки, оставленные на попечение Кольки Сморчка. Поболтав еще немного, они с сожалением попрощались, как взрослые, за руку.

И как только Яшка и Катька ушли, Шурка опять почувствовал себя плохо, скука схватила его за самое сердце.

Не надо ему зависти приятелей, не хочет он лежать на постели матери и ласк ее не желает… На улицу бы!

Он согласен нянчиться с Ваняткой с утра до вечера, исполнять все его капризы, согласен получать подзатыльники, справедливые и несправедливые, не отходить от дома, есть один черный хлеб… Он на все согласен, только бы на улицу!

И судьба смилостивилась над Шуркой.

Вечером мать привела пастуха Сморчка, и тот дал Шурке пожевать какого‑то вязкого, горького корешка, заварил в чайнике хвосты подорожника и напоил через силу противным, густым, маслянистым настоем.

— Как рукой снимет, — пообещал он и отказался от кринки молока, которую ему предлагала, кланяясь и благодаря мать. — Травка не покупная, и не любит она этого, — строго сказал пастух. — Давно бы позвала, и парнишка на ноги встал… Эк его скрючило! — Сморчок щелкнул Шурку по животу волосатыми пальцами. — Завтра же у меня вставай, душа живая! Слышишь? приказал он.

Глава XXXI

ГРОЗА

Шурка послушался Сморчка.

Спустя дня три, ранним, свежим утром, выздоровевший, он вприскочку бежал за отцом. Мерная, из ивовых прутьев, корзина, с которой мать обычно ходила на речку полоскать белье, висела на старом кушаке у отца за спиной. У Шурки тоже болталась сзади на веревочке лубяная корзинка, легкая, как перышко. И сам он был легкий, точно порожний, как Лубянка. Кажется, чуть взмахнет руками — и полетит по воздуху.

Они торопливо прошли гумном, и Шурка не узнал его, так все изменилось. Не было копнушек сена, грачей, червонного загара бритой земли. Не пахло медовым настоем с горчинкой и кислинкой. Гуменник зеленел густой отавой*, и роса холодно стыла на свернутых листьях, как налитая в чайные блюдца. У риг и овинов высились соломенными колокольнями туманные копны ржи. Точно охваченная пожаром, горела гроздьями багряных ягод рябина.

И в полях перемены были немалые. Всюду выросли великаньими шапками литые из золота суслоны. Там и сям темнели шалашики вытеребленного, поставленного в бабки льна. Рожь, которую местами еще не сжали, почти лежала на земле. Волнисто рябило нескошенное бурое жито, качалась греча на коротких красных ножках, низко склонял овес тяжелую, цвета ржавого железа, броню, и только картофель по — прежнему радовал глаз сизо — зеленой непокорной ботвой.

Грустно и удивленно взирал Шурка вокруг. Неужели он прохворал целое лето? Когда успели сжать рожь, вытеребить лен, скосить межники, которые совсем недавно, будто вчера, весело синели васильками? Удастся ли ему еще хоть раз выкупаться в Баруздином омуте или вода там стала вовсе ледяная, как эта роса, и солнышко никогда ее не нагреет и голову не погладит горячей ладошкой?..

Приуныл Шурка. Даже то, что он шел впервые в Заполе, в этот дремучий лес, не казалось столь заманчивым.

Но солнце поднималось из‑за Волги, как всегда, большое, красное и теплое. Из колкого, воскового жнивья выглядывал молодой, в три бархатных листика, клевер. Под ноги то и дело попадались одуванчики. Они знать ничего не знали и не признавали — цвели, как весной. И Шурка, глядя на бархатные крестики клевера, на беззаботные одуванчики, немного воспрянул духом.

Он не дошел до Глинников, как ему стало жарко, и ямы, наполненные стоячей водой, мимо которых они с отцом проходили, манили, притягивали к себе по — летнему. Шурка позавидовал карасям, которые жили в этих ямах, как он завидовал недавно гусям Вани Духа, полоскавшимся в Гремце.

Нет, мир был по — прежнему хорош и обещал многое. Ведь Шурка был здоров и, главное, летел за отцом вприскочку в самое настоящее Заполе.