На волжском лугу, по сухим местам завелись приметные кучки свежей земли, — то кроты и землеройки принялись за свою постоянную весеннюю работу. Над радужной солотью, как шлепали по ней ребята с удочками, вились — кружились над головами хохлатые луговки и жалобно — сердито настойчиво спрашивали: «Чьи вы? Чьи вы?»

— Да из села, старые знакомые, разве не узнаете? — отвечал за всех Андрейка Сибиряк. — Помолчите, не тронем ваших гнезд, больно они нам нужны!

За песчаной косой, в камнях, на быстрине, проголодавшиеся за непогоду окуни клевали беспрестанно, успевай только насаживать червей, закидывать уды, потому что рябина неброско доцветала в каждом палисаде и Волга никогда не обманывала знающих людей, которые умели терпеть и ждать. Не зевай, дорожи рыбацким удачливым часом, но и не торопись с подсечкой, привыкай ловить без промашки. Непременно дай увести поплав в глубину, дозволь рыбине вволю и всласть заглотать наживку, и если у тебя, богача, на леске два крючка, таскай себе по паре окуней зараз, — вот какой был клев по утрам, и вечером, да и в тихие полдни. Некогда полюбоваться, как летают низко над водой береговушки, задевают пером гладь, точно пишут чего‑то на воде, как на школьной доске.

Возвращаясь с доброго уженья, отдыхая и балуясь, горланя дорогой любимые песенки, — сворачивали к ручью и ловили попутно в Гремце миног. Отлично, завлекательно было посадить их потом в бутылку: чуть тронешь ее, взбудоражишь воду, и темные, тонкие, похожие на вьюнов миноги оторвутся от стекла губками с дырочками — присосами, зачнут извиваться змейками, кружиться в бутылке, — не отведешь глаз.

Меняй чаще воду, корми хлебными крошками и разной малюсенькой шевелящейся дрянью, будут миноги долго жить у тебя, радовать сердце и удивлять Ванятку. Но прежде надобно их поймать в ручье. Миноги водились по мелким крутым местам, где ключевая, холоднущая вода, играя, блестя, бежала по разноцветным камням и зарослям опустившейся, постоянно двигавшейся травы. Приклеенные к гладким синим и розовым камешкам, к сахарным, с острыми углами, как бы колотым, кремням, миноги вились против течения темными ленточками, — не скоро разглядишь, разберешь, миноги это или пряди шелковисто — коричневой, колышущейся травы, а может, раздутые пиявки, насосавшиеся человечьей крови. И боязно хватать руками, и надобно хватать, и озноб ползет до волос. А — а, где наша не пропадала!..

Вот так, с ведерками, бадейками, полными окуней, с миногами в банках из‑под червяков, целых — прецелых чистой воды, проходили как‑то вскорости ребята мимо церковной ограды. С колокольни внезапно упала в воздух черная неведомая стая и с отчаянно — веселым визгом пронеслась удало над рыбаками. Все вздрогнули, запрокинули головы и ахнули.

— Стрижи прилетели!

Значит, кончается весна. Жди, скоро грянет лето.

Помнится, в этот самый денек и свалилось нечаянное счастье на голову Кольке Сморчку, как стая стрижей. Он бежал домой с удочками и рыбой гуменником, напрямик, и повстречался с рябой, бесхвостой курицей, которая воровато пробиралась к амбару Марьи Бубенец. Колька поначалу не обратил на курицу внимания, мало ли их везде шляется. Все его грешные помыслы были устремлены к вареной, в очистках, картошке, она, миленькая, наверняка поджидала его в чугунке под лавкой, на кухне, поди, еще тепленькая и уж конечно разваристая, с пригорелыми бочками, как вдруг он заметил, что к ноге бесхвостой курочки — рябы привязана на суровой нитке цветастая тряпица. Он знал, что это означает. Сердце у Кольки от радости выскочило, покатилось и не разбилось, потому что он никак не мог припомнить, сообразить, чье перед ним беспутное рябое бесхвостье. А раз так, стало быть, то была его курица. Ну, не курица, находка под амбаром. Непременно, непременно!

Колька осторожно освободился от удилищ и бадейки с окунями, прикрыв улов рваной отцовой шапкой от ворон и кошек.

Теперь, оглядываясь и таясь, пробирались к амбару тетки Марьи: рябушка — матушка, за курочкой — несушечкой волочилась по траве заметная тряпица и по ее волнистому следу, на порядочном расстоянии, чтобы не спугнуть наводчицу и не потерять добычу, крался наш охотник, где ползком, где согнувшись, где червяком, извиваясь животом и шеей, даже глазами, что поделаешь — нужда. У Сморчка хватило сообразительности и терпения не только дозволить рябому бесхвостью юркнуть под амбар, но и посидеть там на досуге, в прохладе, сколько хотелось, и без кудахтанья (экая умница — разумница!) выбраться снова на божий свет и уйти не спеша восвояси. Только тогда счастливчик нырнул под амбар и завладел на свободе куриным кладом.

Он насчитал ровнехонько восемнадцать яиц, большущих, смуглых, тупоносых, самых любимых хозяйками, потому что яички эти были, как говорится, не простые, почти что золотые; в каждом частенько сидело по два желтка. Мамки не больно награждают такими яйцами за пастушню, берегут для себя и гостей. Однако бывает и расщедрятся, пожалуют за корову награду или ошибутся, не то яйцо ощупью вынут из лукошка пастуху, а обратно класть совестливая рука уж не позволяет. Подобными случаями попадали иногда в Колькин дом эти двухжелточные красавцы, и с ними давненько состоялось уважительное знакомство.

Одно яйцо, самое крупное, Колька второпях раздавил ненароком и, сильно жалея, выпил сырым. Другое сам кокнул уверенно по бревну и расправился с яйцом тем же манером. Надо было знать, не насижены ли яйца наседкой. Оказалось, не успела рябуха, свеженькие, хоть пей, глотай все без промедления. Тянучего пустоватого белка почти и нету, зато каждый медовый желток действительно сойдет за два, — двойкой и есть, во всю скорлупу.

В подоле рубашки донес он в сохранности кучу яиц до крыльца избы. Здесь его осенило знамение, под шапку заскочила великая праведная мыслишка: он нашел свое счастье, он им и распорядится; надобно спрятать находку в крапиву, где она растет погуще, позлей. Колька немедля так и сделал. Чего, чего, а крапивы около избы родилось вдоволь, точно ее сеяли и обихаживали.

Если бы в лавке Быкова торговали, как до войны, леденцами и мятными пряниками, на худой конец подсолнухами, пускай самыми дешевыми, с гнилью и сором, как бывало прежде, тут бы и сгинуло Колькино богатство, он разорился бы дня в два. Но в лавке давно не водилось гостинцев и семечек, и счастливый Сморчок, владея безраздельно огромнейшим куриным кладом, не знал толком, как им распорядиться, и похвастался ребятам вечером, не утерпел, рассказал, какое с ним стряслось, удачное приключение на гумне. Может быть, он не все припомнил, кое‑что и забыл, но самое захватывающее выложил с лихвой. Важничая, Колька надулся пузырем и понес, замолол чушь. По его трепотне выходило, что другой на его месте обжора слопал бы яйца сырыми. А то ни о чем ином не стал помышлять, как хорошо бы, мол, травка — муравка, пес вас всех возьми, грохнуть на сковороде яишню из шестнадцати‑то двухжелточных и стрескать одному подчистую. То‑то бы нажрался, дурачина, яишницей, первый раз в жизни досыта — передосыта!.. Он, Колька, не таковский. Да и ему, Кольке, надоели яйца. Вот те крест, смотреть на яишню неохота! У них, дома, почесть кажинный день бывает на столе яишня: то утром, в обед, то за ужином, — в рот не лезет, опротивела. В доказательство он четырежды далеко плюнул сквозь зубы.

— Отнесу подарочек Марье Бубенец, чего мне с ним связываться, — подумал он вслух. — Это, помнится, ее рябое бесхвостье, такое же беспутное, как и… Сейчас и отнесу.

— И думать не смей! — закричали ребята. — С какой стати? Может, и не ейная наседка, наверняка не ейная, а схватит и спасиба не скажет!.. Вот. глупости какие, не смей!

Конечно, никто не верил Кольке Сморчку, на самую малую капельку не верил, что ему надоела, опротивела яишница. Известно, брат, отчего он плевался. Но все понимали Колькино состояние, не возражали, завидовали Сморчку, что он имеет полное право важничать и говорить что хочет. Однако насчет тетки Марьи он хватил много лишку, ни в какие ворота не лезет, и ребятня возмутилась, запротестовала. Вовсе не Марьи Бубенец рябая наседка. Да и наплевать, чья она, курица. Нашел под амбаром гнездышко с яйцами, — твое законное счастье, пользуйся им смело. Друзья ломали башки, что посоветовать от души Кольке, как ему управиться со своим счастьем, чтобы и им всем досталось от этого счастья хоть по маленькому какому кусочку.