Но обещанная перемена в жизни готовилась себе да готовилась, невзирая ни на что. Пустяк, как ему положено, исподволь действовал, события шли своим чередом.

Ленька Капарулин, став белым, как его волосье, смахивая на лобастого голавля, хрипло поведал правду, не пожалев себя. Вот тебе и нелюдим! Ему, конечно, попало, но не очень, потому что он поклялся страшенно — сиплой клятвой, что этого больше с ним не случится. В доказательство он шаркал перевозчицкими сапогами, кусал ногти и усиленно считал на половице сучки. Оставалась нерешенной новая задача: что же произошло с Шуркой? К счастью, эта головоломка оказалась не под силу самому Григорию Евгеньевичу.

Испив до дна чашу страданий, Шурка почувствовал, что пустота, мучившая его с утра, постепенно заполняется кое — чем существенным. Кости обрастают мясом, душа становится на место, трепещет, сердце бьется храбро, и, главное, горшок варит, хоть не очень хорошо, не так быстро и складно, как всегда, но таки порядочно. Одну мысль горшок одолел, сварил, простую, как картошина: будь что будет, а в перемену Шурка подойдет к Петуху.

И он совершил этот геройский подвиг, отыскал Яшку в большую перемену на дворе, за дровяным сараем. Петух помогал Кольке Сморчку охотиться за воронами, слетевшими к помойной яме перекусить чем бог послал, а сам кормился доброхотными подаяниями Кольки. Шурка подождал, пока вороны не разлетелись, а кусок лепешки с пареной репой не исчез в прожорливой Петушиной пасти.

— Хочешь бить рыбу… острогой? — предложил он Яшке самым беззаботным образом. Но сердце у него подскочило, ноги затряслись, как в исповедальне, когда он каялся попу в грехах.

Петух не удостоил ответом, не взглянул на Шурку, занятый вместе с Колькой высматриванием нахохлившихся ворон, которые огорченно перебрались на крышу сарая. В правой руке Петух сжимал увесистый булыжник.

— С лучом, на завозне… сегодня ночью, — добавил Шурка небрежно, как бы между прочим.

Всем своим видом он показывал, что ему, конечно, наплевать, пойдет Яшка ловить рыбу или не пойдет. Он предлагает от доброты сердца и щедрого великодушия. И только ноги говорили другое, странно приплясывая. Да еще рот не слушался хозяина, судорожно кривился, раскрывался и закрывался, как у рыбины, вытащенной из воды.

— Проваливай, — сквозь зубы пробурчал Петух куда‑то в сторону Кольки Сморчка.

— Ленька зовет… сам Капаруля позволяет, вот ей — богу! — с жаром перекрестился Шурка и этим выдал себя с головой.

Он желал мириться, он первый подошел и заговорил. Он просил прощения, умолял, каялся. Он заглядывал в сердитые, беспощадно чужие глаза Яшки, вилял хвостом, как побитая собака. А тот гордо отворачивался, бледнел и краснел от негодования, как посмел враг подойти к нему так близко, как посмел заговорить! Яшка сопел от злобы и все крепче сжимал в кулаке булыжник.

— Не лезь, говорю! — свирепо сказал Петух.

— Сомы попадаются… пуда на три, а то и поболе, — безнадежно сообщил Шурка последние соблазнительные подробности.

— Оглох? Заработаешь в башку камнем! — взревел Петух, потеряв терпение, и замахнулся…

Шурка не зажмурился, не пошевельнулся, до того он чувствовал себя виноватым.

Казалось, свет померкнет для него, наступит тьма египетская. Но нет, — засияло солнышко во все серое, дождливое небо: Петух кинул камнем не в Шурку, а в Кольку Сморчка, который вертелся возле них и подслушивал.

Петух промахнулся, но это уже ничего не значило. Господи, можно же человеку и промахнуться разик в жизни! Другой ведь промахнулся сейчас еще больше, принимая на себя то, что ему вовсе не предназначалось.

Петух с облегчением высморкался и, все еще глядя мимо Шурки, но определенно обращаясь теперь к нему, очень просто, будто они никогда не расходились навеки, спросил:

— Где встретимся?

— На косе, напротив Капарулиной будки, — ответил Шурка, переставая приплясывать и разевать рот.

— Когда?

— Как стемнеет.

— У — ух, держи Кольку за хвост и кидай его под мост… пусть ворона мокнет! — засвистел и запел бессмысленно Петух, бросаясь со всех ног за Сморчком.

— Держи, держи ворону! — подхватил в диком восторге Шурка, следуя за Петухом в одном направлении. — Э — эх, клади Кольку на мост… пускай ворона сохнет!

Глава XXVIII

КАПАРУЛЯ — ВОДЯНОЙ

Поздно вечером запыхавшийся Шурка очутился на берегу Волги.

Уже горели на темной неподвижной воде бакены — мутно — белый огонек на перекате и красный, словно кровяной глаз, на фарватере, с правой стороны по течению реки. В лиловом густом сумраке еле проступала за Волгой, на взгорье Капарулина покосившаяся будка. Не видно было там сигнальной мачты, спасательного круга под окошком, лодки — завозни у мостков — будка перевозчика торчала одиноко, бесприютно, как брошенный шалаш.

Все вокруг Шурки в надвигающейся тьме было пустынное, тихое, немножко жуткое, не такое, как днем: и черная большая вода, от которой несло холодом, и голые кусты ивняка, поднимавшиеся не там, где они постоянно росли, и берег с громкими камнями, сырым, вязким песком и глубокими неожиданными ямами. А неба совсем не было, и над головой темнела неподвижная река, но без берегов, без огоньков и Капарулиной будки.

Однако стоило Шурке, поеживаясь, сделать осторожный шаг вперед, как все на его пути оказывалось знакомым: кусты, камни, ямы. Только небо по — прежнему разливалось чужой бескрайней рекой да будка перевозчика торчала брошенным шалашом, и взаправду не видно было завозни у того берега.

«Неужто опоздал, без меня укатили? — струхнул рыбак и, громыхая материными сапогами, спотыкаясь о камни, побежал берегом к песчаной косе. — Не таковский парень Ленька, чтобы не подождать… И рано еще, Капаруля любит сумерничать… А лодку просто не разглядишь, вот и все, — успокаивал он себя, падая молча, покорно в какую‑то яму. — Слава тебе, хоть в грязи, да на Волге, не на печи», — подумал он, вылезая обратно на карачках.

Он, чудак, решил, что испил в школе до дна чашу страданий. Но то, что он хлебнул сейчас дома, оказалось погорчей. То была не чаша — ушат мучений, и как он вылакал этот ушат, одолел и жив остался — уму непостижимо.

«Эх, что было, то сплыло!.. Наплевать!» — беззаботно говорил он теперь, забывая отчаянный рев, муки, слезы, вбирая с восторгом в себя черную гладь воды и неба, огоньки бакенов, вдыхая сырой холодный воздух, который, казалось, весь пропах рыбой.

Шурка не добежал до косы, как навстречу ему из сумрака донесся тихий свист.

— Яшка — а? — откликнулся он вполголоса. — Иду — у!

— Уж я ждал, ждал… хотел домой идти, — сдавленным, прозябшим шепотом встретил его недовольный Петух. Он сидел босой, нахохлясь, на камне, как на насесте, уткнувшись в поднятый воротник, засунув рукав в рукав. — Где ты провалился, Кишка? Я замерз совсем!

— Мамка не отпускала. Насилушки выпросился, — объяснил Шурка, плюхаясь рядом.

Ему было жарко, и он не понимал, почему Яшка стучит зубами.

— Этих баб не поймешь. Сперва и слушать не хотела, чуть не прибила, дверь заперла на крючок… А потом раздобрилась, даже сапоги свои отдала… Конечно, пореветь пришлось за десятерых, — скромно признался он.

— Ну и дурак, — буркнул Петух, не желая ценить мучений, кроме собственных. — Чердака не хватило сообразить: какая же мамка, на ночь глядя, отпустит на Волгу?.. Сказал бы — стишки задали учить, а книжка — на двоих… Ну, стало быть, и заночуешь у меня, коли призапоздаешь.

— Так бы она и поверила!

— Моя поверила. Я нонче у тебя, балда, уроки зубрю и ночую! Понял?

— Ох, хитрющий!

Они разговаривали шепотом, боясь потревожить рыбу. Тишина стояла такая, что каждая песчинка под сапогом хрустела и попискивала. Черная тяжелая вода будто прибывала, затопляя неслышно на глазах оба берега, а камень, на котором сидели ребята, как бы не трогала.

Скоро пропал Капарулин шалаш, гряда валунов, исчезли ближние кусты, и рыбаки оказались на песчаной косе, точно на острове. Со всех сторон их окружала мгла, густая, холодная, как вода. Та вторая река, что разливалась над головой, соединилась с Волгой, и стало совсем темно. Ярче загорелись, словно приблизились, огни бакенов.