24 января Рабочая группа распространила на заводах листовку: «Рабочему классу и демократии нельзя больше ждать. Каждый пропущенный день опасен. Решительное устранение самодержавного режима и полная демократизация страны являются теперь задачей, требующей неотложного разрешения, вопросом существования рабочего класса и демократии… К моменту открытия Думы мы должны быть готовы на общее организованное выступление… Пусть весь рабочий Петроград к открытию Думы, завод за заводом, район за районом, дружно двинется к Таврическому дворцу, чтобы там заявить основные требования рабочего класса и демократии…

Вся страна и армия должны услышать голос рабочего класса. Только учреждение Временного Правительства, опирающегося на организующийся в борьбе народ, сможет вывести страну из тупика и гибельной разрухи, укрепить в ней политическую свободу и привести к миру на приемлемых, как для российского пролетариата, так и для пролетариата других стран, условиях».

Генерал Спиридович, процитировав этот текст, указывал на то, что «…рабочая масса медленно, но верно раскачивалась. Стачки не прекращались. Инциденты с полицией учащались. Женщины и дети, застрельщики революций, становились на окраинах всё смелее и развязнее».

Заметим, что в это время английская делегация еще находилась в России, она убыла только 8 февраля.

Наступил переломный момент. Если бы сейчас власти произвели необходимые аресты и продемонстрировали готовность силового решения, революция была бы остановлена.

Шульгин считал, что положение мог спасти только «человек калибра Петра I или Николая I».

Начальник Петроградского охранного отделения генерал Глобачев передал Протопопову записку о планах Гучкова, Коновалова и Рабочей группы, предлагая всех арестовать. Министр санкционировал только арест Рабочей группы, что было половинчатым решением, оставляющим подлинным руководителям свободу действий.

Тем не менее в ночь на 27 января были арестованы одиннадцать членов Рабочей группы и четыре члена пропагандистской группы и заключены в Петропавловскую крепость. Обыски дали подтверждение противоправной деятельности арестованных. Всем им были предъявлены официальные обвинения в государственных преступлениях.

Встревоженные Гучков и Коновалов добились встречи с премьер-министром князем Н. Д. Голицыным, на которой Гучков сказал: «Да, мы занимаемся политикой, но правительство сделало из нас политическую организацию. Мы считали, что вопрос обороны может быть решен лишь в том случае, если политики изменят условия нашей работы. Но я отрицаю то обвинение, которое предъявлено нашей рабочей группе: их обвиняют в том, что они замышляли вооруженное восстание и переворот. Я считаю, что уголовно наказуемого за ними ничего нет»^[250].

На самом деле мысль о перевороте уже крепко сидела в голове Александра Ивановича Гучкова. В записке Петроградского охранного отделения от 19 января 1917 года указывалось, что в столице среди интеллигентной публики царит уверенность в скорой гибели «главных виновников неудач на фронте и неурядиц в тылу» и что как раз от группы Гучкова будет исходить сигнал к началу «второй великой и последней российской революции»^[251].

Встреча с Голицыным ничего не дала. Тогда было созвано собрание представителей Центрального ВПК, депутатов Государственной думы, членов Государственного совета и Особого совещания по обороне, на которой присутствовали в том числе Шульгин, Милюков, Керенский и Чхеидзе.

Гучков и Коновалов надеялись устроить громкую протестную акцию, однако большинство их не поддержало. Милюков заявил, что руководить борьбой с правительством должен Прогрессивный блок, а не рабочие и ВПК.

Это было несовпадение взглядов, пока еще не столь очевидное. В целом все выступали против правительства.

В воспоминаниях Милюкова утверждается, что «это была — сравнительно умеренная группа», большевики в нее не входили. Действительно, большевики-ленинцы вышли на сцену позже, когда уже основная работа по разрушению была сделана.

Депутат Государственной думы социал-демократ Н. С. Чхеидзе заметил, что «правительство во время войны еще начало гражданскую войну».

И никого не удивило это появление призрака гражданской междоусобицы.

После ареста Рабочей группы Гучков съездил в Крым, где встретился с генералом Алексеевым, который лечился от почечной болезни. О чем был разговор, неизвестно.

Газета «Московские ведомости» писала, что «…надо порвать со всеми этими глупостями, разговорами о каком-то перемирии, о каком-то прекращении внутренней борьбы; напротив, надо открыто поставить вопрос о грядущей революции и пресечь ее, пока не поздно, немедленно, сейчас»^[252].

Следующей мерой защиты государства должен был стать разгром революционного центра. Агенты Охранного отделения уже добыли список членов Временного правительства, которое должно было возглавить Россию. Что же еще требовалось, чтобы подвигнуть Протопопова к принятию решительных мер? Но тот выжидал, опасаясь, как видно, обвинений в печати. И руководствуясь его оптимистическими докладами, бездействовали император и императрица.

С 31 января начались сходки и забастовки на фабриках и заводах, толпы вышли на улицы, а через неделю начались столкновения с полицией.

Из состава Северного фронта был выделен отдельный Петроградский военный округ и подчинен генералу С. С. Хабалову, получившему очень широкие права, независимые даже от военного министра.

День открытия Думы, 14 февраля, прошел спокойно, демонстрация рабочих не состоялась. Бастовало тоже относительно немного — до двадцати тысяч рабочих. На двух заводах рабочие было вышли с пением революционных песен и возгласами: «Долой войну», но были рассеяны полицией. На Невском проспекте толпы тоже были разогнаны.

По словам Шульгина, Дума открылась «…сравнительно спокойно, но при очень скромном внутреннем самочувствии всех». От Прогрессивного блока было сделано заявление о непригодности настоящей власти.

15 февраля А. Ф. Керенский заявил, что «…разруха страны была делом не министров, которые приходит и уходят, а и той власти, которая их назначает».

Премьер Голицын запросил у Родзянко эту антигосударственную речь Керенского, но тот сказал, что в ней нет ничего предосудительного, и не прислал.

Как писал генерал Спиридович, Протопопов «перетрусил, и выпад Керенского замолчали». Спустя два дня Коновалов, Чхеидзе и Керенский вновь громили правительство, их речи цензура не допустила к печати, а Родзянко снова сделал вид, что ничего не произошло.

В Думе борьба вспыхнула в полную силу. Начали активно обсуждать проблему нехватки в столице ржаного, черного хлеба. Затем поступило известие об увольнении рабочих Путиловского завода, требовавших в связи с ростом цен повышения зарплаты. Дальше — о незаконных реквизициях продовольствия в поездах, идущих в Петроград, о том, что из-за борьбы с «немецким засильем» 600 тысяч десятин в Саратовской губернии останутся незасеянными.

23 февраля в столице начался массовый психоз — люди скупали хлеб, сушили сухари; распространилась паника, хотя оснований для нее не было, на городских складах имелся достаточный запас муки.

Шульгин попытался остановить панику — с трибуны призвал рабочих оставаться у станков и гарантировал обеспечение города хлебом.

25 февраля 1917 года Государственная дума заседала последний раз. Не зная об этом, Керенский предложил в конце заседания формулу перехода к очередным делам, то есть резолюцию: «Выслушав объяснения г. министра земледелия и считая их совершенно неудовлетворительными, Государственная Дума признает, что дальнейшее пребывание у власти настоящего Совета Министров совершенно нетерпимо. Во-вторых, что интересы государства требуют создания правительства, подчиненного контролю всего народа. В-третьих, что немедленно населению должны быть гарантированы: свобода слова, свобода собраний, организаций и личности. В-четвертых, что продовольственное дело должно взять в свои руки само население, свободно сорганизовавшись в обывательские и фабрично-заводские комитеты, подчинив деятельность городских самоуправлений интересам трудящихся классов. Принимая это к сведению, Государственная Дума переходит к следующим делам»^[253].