— Всё-таки где вы были двадцатого ноября?

— Насколько мне известно, я был на работе, — тщательно выговорил Усолкин.

— Кто это может подтвердить?

— Да вся смена.

Рябинин слышал весёлый стук ботинок — инспектора, бог весть каким способом прослышав о задержании подозреваемого, радостно сбегались в клуб.

— А вы тут не шурупы, — изрёк Усолкин.

— То есть?

— Не шурупите ни хрена. Живёте чужим умом, да и то задним.

— Вы уж объясните…

— Бабе моей поверили.

— А почему ей нельзя верить?

— Жизнь надо знать, парень. К примеру, в посёлке судачат про убийство Аньки Слежевской. А я шурупю, то есть шуруплю, поскольку выпить хочется. Иду к жёнке. Зинка, говорю, слыхала про убийство? Так это, говорю, я порешил Аньку. Посадят, мол, меня. Давай четвертной, попрощаемся, и куликуй тут одна.

— И не жалко? — спросил Рябинин, сдерживаясь.

— Кого?

— Жену.

— Зинку-то? Это не имеет роли.

Усолкин глянул на следователя нахально — его глаза были пусты, как окна в незаселённом доме. Рябинина вдруг прошила яркая, какая-то высвеченная мысль, не требующая никаких доказательств…

Боже, они ищут убийцу Слежевской… Вот он, убийца, рядом сидит, пьяный, неуязвимый. Допрашивай его, суди, наказывай. Только он убивал не Слежевскую — он ежедневно убивает свою жену и со временем добьёт-таки. А Рябинин, следователь прокуратуры, отпустит его домой, к той самой жене, смерть которой он сегодня же приблизит своими издевательствами.

— Товарищ Леденцов! — зло бросил Рябинин.

— Слушаю, Сергей Георгиевич.

— Гражданин Усолкин расхаживает по общественным местам в нетрезвом состоянии. Отправьте его в вытрезвитель.

11

Угрюмый Рябинин надумал прогуляться. Его ноги, в отличие от инспекторских, затекли бездельем. Но, выйдя из клуба, он ссутулился, встреченный природой срезу же, за порогом.

Посёлок утопила ноябрьская тьма. Казалось, что к редким освещённым окнам она стекалась поплотнее, намереваясь их занавесить. Где-то над головой костянисто пощёлкивали ветки высоких тополей. Ветер, как ледяная вода, хлестал отовсюду. Рябинин шёл, и ему казалось, что тьма и холод каким-то странным физическим способом соединились в новую субстанцию, вроде жидкого чёрного льда. Вот и хлещет, вот и хлещет.

А в забытой богом и людьми избушке сидит человек и думает о странностях любви…

Рябинин хотел взглянуть на часы, но только шевельнул рукой — не с его зрением рассмотреть стрелки при звёздном свете. Наверное, часов десять. Впрочем, можно пройти по той улице и кинуть взгляд на игрушечные окошки.

Что тянуло его туда? Жалость к хозяину избушки? Обожаемый Рябининым чай? Интерес к странной любви Слежевских? Или тянуло то, чего не знал и сам следователь?

Игрушечные окошки желтели далеко, как в поднебесном самолёте. Рябинин ещё раз конвульсивно дёрнул рукой с часами. Наверное, десять…

Теперь стучался он подольше. Но ответа, как всегда, не последовало. Рябинин вошёл.

Время тут остановилось. Он непроизвольно обежал взглядом стол, лавки и печь, выискивая хоть какое-то движение. Но время стояло тяжело и ощутимо. До сих пор он считал, что лишь счастью под силу остановить время. Счастливые часов не наблюдают… Остановись, мгновенье, ты прекрасно… Но вот горе остановило его скорее и надёжнее.

— Второй раз на дню пришёл, — улыбнулся Рябинин.

— Чаю хватит, — тоже вроде бы улыбнулся хозяин, автоматически двигая чайник к жару.

После пронизывающего холода пронизывающий жар разморил мгновенно. А впереди был чай, размаривающий посильнее любого жара.

— Древние говорили, что чай якобы укрепляет любовь, — сказал Рябинин, где-то далеко удивившись самому себе: когда и кому древние это сказали?..

— Как видите, чай я пью чайниками, — усмехнулся Слежевский.

— У вас любовь и была.

— У меня — да.

— А у неё?

— Моя любовь была сильнее.

— Отсюда что-нибудь последовало? — Рябинин имел в виду теорию Слежевского о губительности неравномерной любви.

— А когда мы женщин уравняли с мужчинами, отсюда что-нибудь последовало? — неожиданно вспыхнул Слежевский.

Рябинин замешкался с ответом, думая, к чему этот разговор. Олег Семёнович не вытерпел:

— Что оно дало, это равенство?

— Странный вопрос для человека с двумя высшими образованиями…

— Не ответ, не ответ.

— Хотя бы свободу в той же самой любви.

— Любовь не зависит от свободы. Ей душа нужна, душа.

— Но душе нужна свобода.

— А вы считаете, что если женщине дали свободу, то она научилась любить? Чепуха. Теперь у неё вместо любви свобода выбора. Всего лишь свобода выбора.

Противники они были не равные. Следователь допрашивал людей, работал с инспекторами, сочинял версии, думал о мотиве преступления… Слежевский размышлял только о любви да пил чай.

— Неужели вы считаете, — обрушивал он на Рябинина свои выношенные мысли, — что после этого равенства ничего не случилось?

— А что могло случиться?

— Мы же потеряли женщину, мать и семью.

— В старом их понимании.

— Ах, в старом… А что же в новом? Вместо доброй женщины, окружённой детьми, хлопотавшей на кухне и ждущей мужа, мы видим шныряющую разбитную бабёнку, походящую на нас, на мужиков. Деловая, в брюках, с сигаретой, нахальная… В общем, уравнённая.

— Да вы отсталый человек, — усмехнулся следователь.

Олег Семёнович не ответил, принявшись готовить чай. Рябинин следил за движением его рук и чашек и всё-таки не мог взять в толк, к чему затеялся этот разговор. От тоски? Слежевский убивал таким образом ненавистное ему теперь время? Так он боролся с одиночеством? Или вёл эту нервную беседу к ведомой ему цели?

— Ваши мысли… не добрые, — досказал Рябинин.

— При чём тут доброта?

— Вам хотелось бы женщину обездолить.

— Обездолить? Да они теперь спихивают мужчин и берут их роль на себя.

— Потому что роль мужчины интересней.

Об этом Рябинин догадался ещё подростком…

Как-то ему пришлось вместе с женщинами работать на прополке. Он месяц остервенело дёргал жёсткие шнурки стеблей из глинистой земли. Высох от солнца, «сколол руки и отупел от бесконечной работы. И тогда его, как единственного мужчину, как сильного, бросили ставить забор.

Он пилил, строгал, тесал… Он размечал, мерил, соображал… Пахло деревом пряно и загадочно. Щепки летели, как живые. Опилки припорошили траву золотцем. Гвозди шли в доски мягко, чуть не с одного удара. Забор рос на глазах сказочно.

Тогда вот Рябинин и усомнился, что женщины делают работу лёгкую, а мужчины — тяжёлую; тогда он догадался, что мужчина взял себе работу не тяжёлую, а интересную; тогда он догадался, что тяжёлая работа та, в которой нет творчества.

— Женщина стремится к мужской роли потому, что эта роль интереснее женской, — повторил Рябинин убеждённо.

— Да ведь есть биологические законы! На мужчин и на женщин нас разделила природа. Если хотите, активную роль мужчины в обществе определила его сексуальная роль. А всякие там амазонки — чепуха, зигзаг истории.

— Общество живёт не по биологическим законам, Олег Семёнович, а по социальным.

— А как же семья?

Слежевский отхлебнул яростный чай, не поморщившись. Тугая кожа на сухощавом лице не поддавалась ни печному жару, ни яростному чаю. Выпукловатые глаза поблёскивали почти кошачьим блеском. И Рябинин понял, чего ещё не хватало этой избушке, кроме курьих ножек, — кота, чёрного и блестящего кота, как и волосы хозяина.

— Что семья? — не понял Рябинин.

— Из-за этого равенства семьи разваливаются.

— Только из-за равенства?

— Женщина взяла на себя мужскую роль… А что остаётся мужчине? Ходить на работу? Тогда зачем ему семья? А к кому прижаться своей сильной мужской головой, чтобы набраться новой силы?

Рябинина коснулось запоздалое прозрение.

— Олег Семёнович, разве ваша жена ходила в брюках и курила сигареты?

Слежевский залпом, не поперхнувшись, выпил огненный чай.