Чай Олег Семёнович пил, как всегда, с тихой свирепостью. И Рябинин подумал, что нет, не образовалось.
— С детьми, с женой, с друзьями, Сергей Георгиевич, никаких революций. Только эволюция.
— И вы смирились со скандалами?
— Смирился. Только под моей кроватью стоял портфель.
— Какой портфель?
— Вместительный, аварийный. А в нём детектив, чистая рубашка, справочник конструктора и банок пять сгущённого молока.
— Ну, и бывали аварии?
— Да, уходил.
— Надолго?
— На несколько дней.
— На сколько же?
— Это зависело от количества банок сгущённого молока.
Рябинин улыбнулся. Но Слежевский даже усиками не дрогнул — сухая кожа щёк, ничуть не распаренная Цейлонским чаем, была барабанно туга.
— И куда уходили?
— К приятелю, однажды на работе жил три дня…
— Ну, а к другой женщине? — предположил Рябинин самый жизненный вариант.
— Уходил, — мрачно согласился Олег Семёнович.
— К кому, если не секрет?
— Зачем вам её знать, Сергей Георгиевич…
— Фамилия мне не нужна.
— Есть у нас плановичка… Знал, что ей нравлюсь. Она мне тоже нравилась. И ушёл, ничего дома не говоря. С аварийным портфелем. Накрыла она на радостях стол, что называется, скатерть-самобранку. Сидим, пьём шампанское, облучаем друг друга влюблёнными взглядами. А я жду.
— Чего ждёте?
— Того, что меня ударило, когда я впервые увидел Анну. Помните, упавшую?
Рябинин кивнул: как не помнить, если сидел он по вечерам на раскладушке и записывал эту семейную историю. И сам толком не знал зачем. Для времяпрепровождения, для повышения квалификации, для понимания человеческой психики, для памяти?.. Или впитывал чужое горе и втайне от самого себя молился на всякий случай — господи, помилуй от такого…
— Дождались?
— Сижу, как глиняный. Ничего не ударило, и даже сердце не стукнуло. Съели всё, выпили… Знаю, что пора её целовать. Ждёт она…
— И что же?
— А меня душит. Вот так, за горло!
— Кто душит, то есть что душит?
— Её шампанское зелёное. Поперёк горла буквально.
— Вероятно, плохое, — предположил Рябинин. — Несвежее.
У него бывало: посреди серьёзного разговора, посреди звонкого напряжения вырывалась вольная шутка. Потом насупленной мыслью он вернётся к ней и поищет её подземные истоки. Отчего она — от смешной роли Слежевского, от выспренности его слов или от чего-то такого, чего Рябинин не хотел и додумывать?
— Шампанское было свежим, — не улыбнулся Слежевский. — Несвежей стала моя душа.
— Что же дальше?
— Я встал и ушёл.
— А плановичка?
— Я оставил ей шесть банок сгущёнки.
Рябинин прицепился взглядом к усикам Слежевского — они вытянулись почти стрелочкой на плоских, застывших губах. Может быть, и у него шутки вырывались самовольно, как сквозняки из приоткрытой двери? Или шутка, придавленная разумом, не доходила до лица — её хватило только на брошенные слова?
— Вы знаете мой дом. Я его строил, прожил в нём почти всю сознательную жизнь, вырастил детей… Это мой дом. А из своего дома человек не должен уходить ни на какие пряники.
Он махом допил остывший чай и налил другого, горячего. И Рябинин подумал, что этим чаем Слежевский, видимо, питался — только в первый день здесь варилась картошка. Не потому ли кожа на щеках барабанно натянута?
— А если в доме нет жизни? — спросил Рябинин.
— Сергей Георгиевич, вы ничего не поняли.
— Не понял?
— Я же однолюб.
От резкого движения головы очки Рябинина почти взметнулись. Однолюб? А не… как называется человек наоборот однолюбу? Одноненавистник?
— Вы же несколько дней рассказываете, как ваша любовь перешла в ненависть…
— Не перешла, Сергей Георгиевич, а совместилась.
— Как совместилась?
— Любовь совместилась с ненавистью. Я её ненавидел, и я не мог без неё жить. Это трагедия, Сергей Георгиевич. А вы вчера сказали, что я Анну не любил…
Выговорившись, Слежевский спокойно отпил чай. Но оставившее его беспокойство как бы перекинулось на Рябинина, которому легче было понять перерождение любви в ненависть, чем их сумасшедшее совмещение.
— Вы любили не Анну, а свой дом.
— В моём доме была моя Анна.
— Ага, — вдруг злорадно сказал Рябинин. — Ваша, собственная.
— Вы не понимаете такой любви.
— Это не любовь, — повторил, как вчера, Рябинин.
— Сергей Георгиевич, подобная любовь описана классиками.
— А я и классикам не поверю.
16
Утром озябший кот ткнулся рыжей башкой в лицо, пробуя заползти под одеяло. Рябинин проснулся и уступил ему нагретое место.
Было уже девять часов — теперь вставали поздно. Холодный воздух свободно гулял по клубу. Рябинин побрился электробритвой, плеснул на щёки воду с мелким ледком и, не завтракая, вышел на улицу. Ему хотелось побыть одному и подумать о прозренных мыслях убитой; не хотелось встречать инспекторов в клубе и натыкаться на дом Слежевских в посёлке.
И он зашагал к лесу, на просторы…
Ночью выпал первый, жданный и всегда неожиданный снежок. Дорога была затянута туманом, который от низкого солнца стал розовым, — розовый летний туман на зимнем снегу. Редкие тёплые хлопья повисли и на елях, отчего хвоя контрастно потемнела до черноты. На светлой и худой берёзке, давно скинувшей листву, снег даже не зацепился — она стояла меж елей, как обнажённая женщина среди мужиков.
Рябинин ступал в снег, который таял под подошвой…
Могла ли Слежевская догадаться о своей смерти, не имея никаких фактов? Могла. Психологи давно знают о неосознанной переработке информации и предсознательных процессах в мозгу. Рябинин признавал бессознательное, отводя ему чёткое место — под сознанием; может быть, слишком маленькое место, но допустить его равенство с сознанием значило допустить, что человек есть наполовину зверь. Он не понимал иронического отношения к рефлексии, самонаблюдению, самоанализу… Не есть ли это самокопание желанием нашего сознания пробиться к своему подсознанию? И не пробилась ли к нему Слежевская?
Рябинин остановился у полянки, где бегали две собаки — взрослый лохматый пёс и овчарёнок-одногодок. Неуверенный снег они давно разметали своими лапами. Когда овчарёнок забывался и напрыгивал, здоровенный пёс свирепо цапал его зубами за холку. Подросток летел кубарем к пожилому мужчине и начинал визгливо покусывать хозяина за рукав куртки…
Слежевская могла догадаться о своей смерти при помощи интуиции, о которой люди ещё слишком мало знали. Да и что человек знал о себе хорошо?.. Учёные отвергали сверхчувственное восприятие только потому, что подходили к нему с каноническими знаниями, со старыми мерками, и были похожи на людей, полетевших в космос с зонтиками и в калошах. Но есть тайны, как бы всеми признанные. Ведь никого не удивляли редкие способности, скажем, к математике или к языкам; не удивляла необъяснимая сила искусства; не удивляло народное приятие снов, гаданий и примет; не удивляла странная энергия, возникающая у человека в минуты опасности или смерти; в конце концов, не удивляла та же самая интуиция…
Юный овчарёнок хватанул пса за нос. Расплата была мгновенной и болевой — побитый нахал припустил к хозяину и бросился грызть его рукав. Странно: чем больнее кусал его пёс, тем овчарёнок сильнее трепал хозяйскую куртку.
Рябинин перепрыгнул канаву, отделявшую поляну от дороги, и подошёл к мужчине.
— Скажите, почему он вас кусает?
— От злости на этого ньюфа.
— Почему же не кусает его?
— Боится, на меня переносит…
Рябинин смотрел на хозяина собаки, теряя чужое лицо в какой-то воспалённой мгле, словно меж ними лёг туман всего леса.
— Что с вами? — насторожился мужчина.
— Нет-нет, ничего…
Рябинин вышел на дорогу, где остатки розового тумана доедали остатки раннего снега.
Перенос. Как же он забыл про это странное психическое состояние? Как же он забыл про гениальную народную замету — сорвать зло на другом? Не понял сказанную Верой Игнатьевной, свидетельницей, пословицу «кричит на кошку, а думает на невестку»?