Я смотрю на нее вопросительно, потому что не уверен, о чем она спрашивает.

- У той картины, что ты написал в том месяце, - уточняет она. - Какая исповедь вдохновила тебя на нее?

Я вспоминаю тот месяц и ту единственную исповедь, которую, я, казалось, хотел рисовать. Несмотря на то, что это было не мое признание, теперь ощущается словно, она просит меня рассказать о чем-то сокровенном, личном, вдохновившем меня в тот месяц.

- Та картина называлась «Когда я с тобой, я думаю о всех тех великих вещах, которые я мог совершить без тебя».

Она пристально смотрит на меня, ее брови хмурятся, будто она пытается узнать мою историю через это признание.

Выражение ее лица расслабляется и продолжает смягчаться, наконец, она выглядит совсем расстроенной.

- Это очень грустно, - вздыхает она.

Она отводит взгляд, либо пытаясь скрыть, что это признание беспокоит ее, либо пытаясь скрыть, что пытается разгадать меня через эту исповедь.

Она разглядывает некоторые из близко висящих картин, больше не смотрит на меня.

Мы играем в гляделки, и картины, по-видимому, служат вторым объектом изучения, после нас.

- Ты, должно быть, был очень вдохновлен этом месяце, потому что двадцать два - это много. Практически по картине в день.

Я хочу сказать: «Просто дождись следующего месяца», но не говорю.

- Некоторые из них старые. Они были сделаны не в этом месяце.

Я снова тянусь через нее, на этот раз за скотчем, но уже по-другому. По-другому, потому что случайно касаюсь ее руки. До сих пор, я еще ни разу не прикасался к ней. Но мы, безусловно, только что соприкоснулись.

Я не отвожу руки от липкой ленты, я хочу больше, чем случайное прикосновение, хочу удостовериться, что она абсолютно реальна.

Я хочу спросить: «Ты тоже это чувствуешь?», но не спрашиваю, потому что вижу мурашки, побежавшие по ее руке.

Я хочу бросить ленту и прикоснуться к одному из тех крошечных пупырышек, что создал на ее коже.

Она прочищает горло и делает быстрый шаг в просторную комнату, разрушая эту нашу близость.

Я дышу, освобожденный пространством, что она создала между нами. Ей, кажется, неудобно, и, честно говоря, мне и самому становится неловко, я все еще пытаюсь осмыслить то, что она, и в самом деле, здесь.

Если бы мне пришлось гадать, я бы сказал, что она интроверт. Кто-то, кто не привык находиться среди других людей, и уж тем более среди совершенно незнакомых ей. Она, кажется, очень похожа на меня.

Одиночка, мыслитель, художник со своей собственной жизнью.

И кажется, будто она боится, что я изменю ее холст, если только позволит мне слишком приблизиться.

Ей не нужно беспокоиться. Это чувство взаимно.

Следующие пятнадцать минут мы развешиваем номера под картинами.

Я смотрю, как она записывает название каждой исповеди на листе бумаги и соотносит ее с номером. Она действует, словно делала это миллион раз. Думаю, она может быть одной из тех людей, которые хороши во всем, что делают. У нее талант к жизни.

- А люди всегда приходят? - спрашивает она, когда мы возвращаемся к стойке.

Мне нравится, что она не имеет ни малейшего представления о моей студии или о моем искусстве.

- Иди сюда.

Направляюсь к двери, улыбаясь ее наивности и любопытству. Нахлынуло ностальгическое чувство, вспомнилась та ночь, когда я впервые открылся более трех лет назад.

Она вернула мне часть того волнения, и я мечтаю, чтобы так было всегда.

Когда мы подходим к входной двери, я срываю одно из признаний, чтобы она могла выглянуть наружу. Вижу, как ее глаза расширяются, в то время, как она разглядывает толпу людей, которые, как я знаю, стоят у двери. Но так было не всегда. Все началось со статьи на первой странице в прошлом году, сарафанное радио увеличило поток посетителей. Мне очень повезло.

- Эксклюзивность, - шепчет она, делая шаг назад.

Я приклеиваю признание к окну.

- Что ты имеешь в виду?

- Вот почему ты так хорош. Потому что ты ограничиваешь количество дней выставки, и можешь сделать не так много картин за месяц. Это делает твое искусство более стоящим для людей.

- Так значит, у меня все получается не потому, что я талантлив? - улыбаюсь я.

Произношу это так, чтоб она поняла - я просто дразнюсь.

Она игриво толкает меня в плечо.

- Ты понимаешь, о чем я.

Я хочу, чтобы она снова пихнула меня в плечо, потому что мне понравилось, как она улыбнулась, когда делала это, но вместо этого она поворачивается лицом к студии. Медленно вздыхает. Неужели все эти люди снаружи заставили ее нервничать?

- Готова?

Она кивает и заставляет себя улыбнуться.

- Готова.

Я открываю двери, и начинается наплыв посетителей. Сегодня снаружи оказалась большая толпа, и в течение первых минут, я начинаю переживать, что это может напугать ее. Но в отличии от того, какой тихой и слегка застенчивой она казалась, когда впервые появилась здесь, сейчас она - полная противоположность.

Она расцвела, будто оказалась в своей стихии, хотя, скорее всего, в подобной ситуации она прежде никогда не была.

Но я не узнаю об этом, просто наблюдая за ней.

В первые полчаса она смешивается с гостями и обсуждает картины и некоторые признания. Я узнаю нескольких посетителей, но большинство из них - незнакомые мне люди.

Она ведет себя так, словно знает каждого. Она видит, как кто-то снимает лист с пятым номером и возвращается к стойке. Номер пять соответствует картине под названием «Я отправился в Китай на две недели, не говоря никому. Когда вернулся, никто не заметил, что я отсутствовал».

Она улыбается мне с другого конца комнаты, оформляя свою первую сделку. Я по-прежнему работаю с публикой, смешиваясь с ними, но все же наблюдаю за ней краем глаза. Сегодня внимание каждого сосредоточено на моем творчестве, но мое внимание приковано к ней.

Она - самое интересное, что есть во всей этой комнате.

- Придет ли сегодня твой отец, Оуэн?

Я отвожу от нее взгляд, отвечая на вопрос судьи Корли, покачав головой.

- Он сегодня вечером занят, - лгу я.

Если бы я был приоритетом в его жизни, он бы пришел.

- Позор, - отзывается судья Корли. - У меня в офисе косметический ремонт, и он предложил мне зайти посмотреть твои работы.

В судье Корли от силы чуть больше полутора метров, но его эго раза в два выше. Мой отец - юрист, и проводит много времени в здании суда в центре города, где находится офис судьи Корли. Я знаю, что это потому, что мой отец не фанат судьи Корли, и, несмотря на показное внимание судьи Корли, я уверен, что и он не является поклонником моего отца.

Я называю это «Поверхностные друзья». Когда ваша дружба - это просто фасад, а внутри - вы враги.

У моего отца много поверхностных друзей. Я думаю, что это побочный эффект адвокатской деятельности.

У меня нет таких друзей. И я не хочу, чтобы они были.

- У тебя исключительный талант, хотя я не уверен, что твои работы вполне в моем вкусе, - изрекает судья Корли, обходя меня, чтобы увидеть другие картины.

Час пролетает очень быстро.

Она была занята большую часть времени, и даже когда работы не было, она находила чем заняться. Она не сидела просто за прилавком и скучала, как это делала Палиндром Ханна. Ханна довела до совершенства искусство скуки, все время подпиливая ногти в течение двух моих выставок. Я удивлен, как у нее вообще после этого остались ногти.

Оберн не выглядит скучающей. Она выглядит так, словно получает удовольствие от всего этого. Всякий раз, когда она не у прилавка, то смешивается с толпой, улыбается и смеется над шутками посетителей, которые, я уверен, считает глупыми.

Она видит, как судья Корли подходит к столу с номером. Она улыбается ему и говорит что-то, но он просто ворчит. Оберн смотрит на цифру, и я вижу, как кривятся ее губы, но она быстро сменяет выражение на фальшивую улыбку.

Ее взгляд быстро скользит по картине с названием «Ты не существуешь, Бог...», и я сразу все понял по выражению ее лица. Судья Корли покупает картину, и она знает так же хорошо, как я, что он не заслуживает этого. Я быстро шагаю к стойке.