Жизнь веду простейшую — сочиняю, в кафе больше чем на три франка «насидеть» не могу, денег мало, гулять не на что, пешечком хожу по улицам Парижа и присматриваюсь. Старыми знакомыми пренебрегаю, новых не ищу. Спать ложусь в одиннадцатом часу, и то поздно выходит, на нашей улице в десять часов вечера нельзя найти ни одного освещенного окна. Заманчивого, по-моему, в такой жизни мало, только что полезно. По логике вещей — надо искупать и надо терпеть. Но хорошо терпеть казаку, который рассчитывает стать атаманом, но каково терпеть казаку, который атаманом стать не рассчитывает? Так я вот — не рассчитываю...

Что происходит в «нашей» квартире на Варварке и в окрестностях ее? Поехал ли Лев Ильич в Грозный, наливается ли Илюша умом и познаниями? Пусть торопится! Годов после двадцати пяти глупеть надо! Курит ли Лев Ильич? А Вы, Анна Григорьевна, член ли Вы уже коллегии защитников? Прошу Вас, очень прошу Вас, каждый раз, когда будете есть картофельный салат, вспоминайте обо мне. Кровати передайте, что спать-то я, конечно, сплю, но спанье это шаблонное, день да ночь — сутки прочь, упоительного, глубокого, спасительного сна, которым дарила меня добрая эта кровать на Варварке, нету и в помине...

Ну, я все о себе да о себе... Хватит. Не забывайте. Илюше кланяюсь от всего сердца.

Ваш, любящий вас И. Бабель

П. 4/Х-27

168. В. П. ПОЛОНСКОМУ

5 октября 1927 г.,

Париж

Дорогой Вячеслав Павлович.

Денег из «Нового мира» Т. В. Кашириной не выдают. Если Вы считаете, что несоблюдение мною обязательства о сроках расторгает наш договор, сообщите мне об этом, я перестрою тогда свои планы. Я тружусь здесь, как вдохновенный вол, света божьего не вижу (а в свете этом Париж не Кременчуг), думая, что фланги мои защищены, и вдруг... Впрочем, обо всем этом я довольно бубнил Вам в Париже. Все свои обязательства по отношению к «Новому миру» торжественно подтверждаю, да и опоздание будет не бог весть какое страшное...

С нетерпением жду очерков Ваших о Западе.

Бакунина Вы мне так-таки и не прислали. Членов обещал выдать эту книгу из полпредства.

Крепко жму руку.

Ваш И. Бабель

5/Х-27

Bureau de Postes N 69, Poste restante, Paris XV.

169. Т. В. КАШИРИНОЙ (ИВАНОВОЙ)

6 октября 1927 г.,

Париж

Тамара. Авторы наши в отношении к цензуре перешли всякие границы робости и послушания. Я не собираюсь принять к сведению или исполнению ни одно из их замечаний. Все их «исправления» бессмысленны, продиктованы отвратительным вкусом и политически не нужны и смехотворны. С болванами этими не стоило бы и разговаривать. Я не принадлежу к числу тех, кто плачет над запрещенными своими вещами или злобится. Но «тога гордого безразличия» — это, конечно, пышная тога, но деньги — деньгами. Поэтому надо бороться за сохранение моих фраз. В Главрепеткоме есть у меня приятель Ричард Тикель (Арбат, З5, кв. 32, т. 2-69-31, сл. тел. 1-51-11). Если хочешь, поговори с ним, он когда-то был разумным человеком. Можно обратиться через Галину Серебрякову (5 дом Советов, ул. Грановского, 3, кв. 70, т. т. 5-91-45 и 3-49-24) к Сокольникову, показать ему пьесу, попросить «оказать влияние». Надо, чтобы Сокольников прочитал пьесу. Посоветуйся с Полонским или Воронским. Я думаю, что борьбу надо вести, ища поддержки у «сильных мира сего». Уступать нельзя. Вероятно, и Чехов может что-нибудь сделать. Сокольниковым я со своей стороны напишу. Если хлопоты не дадут результата, тогда лучше пьесу снять. Я пишу теперь рассказы. Что-нибудь из них да напечатают. Это даст деньги. Как-нибудь проживем. Вчера отправил тебе письмо. Скоро напишу еще. Очень прошу тебя, сообщай мне обо всем. Жду фотографий.

И.

П. 6/Х-27

170. Т. В. КАШИРИНОЙ (ИВАНОВОЙ)

16 октября 1927 г.,

Париж

Тамара. Вчера получил письмо твое и Гриппича. Сегодня отправил Гриппичу все нужные ему заявления. Знаешь ли ты что-нибудь о судьбе пьесы в Петербурге? Благополучнее ли она прошла там цензуру, чем в Москве? В Москве ни на какие уступки идти нельзя. Пусть лучше до всеобщего сведения дойдет, что пьеса изуродована и запрещена, чем подвергнуться такой уродливой, бессмысленной операции.

Хотел послать тебе вещи, но никак не мог. Нет ни копейки. Перебиваюсь с трудом. А тут еще дней десять тому назад я захворал. Простудился, и начался тяжкий мой «астматический период». Десять дней я снова не работал и так этим испуган, что решил ехать на юг, лечиться. Раз навсегда мне надо привести себя в работоспособный вид. Рассчитываю осуществить мечту мою — поехать в Марсель. Поеду, если добуду денег. Здесь не Москва — пропадешь и ни копейки не достанешь. Т. к. я убежден, что деньги когда-нибудь да будут, то насчет вещей не отчаивайся. Пришлю, как говорится, при первой, при первейшей возможности. Я очень страдаю оттого, что не мог это сделать до сих пор.

Мишкины снимки получил, очень им обрадовался. Мне все же кажется, что на фотографии он получается лучше.

В Париж больше писать не надо. Я пришлю тебе новый адрес. Как у Мишки ноги, не кривые ли? Какие слова он уже говорит? Скоро ли закончатся съемки картины? Напиши по совести, получается ли толк?

Как только приеду на новое место — напишу.

И.

П. 16/Х-27

171. Т. В. КАШИРИНОЙ (ИВАНОВОЙ)

22 октября 1927 г.,

Марсель

Тамара,

Сообщаю мой адрес: Mr. Babel, Belvedere Hotel, rue des Pecheurs, Marseille.

Здоровье мое идет на поправку. Надеюсь, что дня через два-три смогу приступить к работе. Больше двух недель потеряно безвозвратно. Жду от тебя сообщения о делах. Они, вероятно, не предвещают ничего хорошего.

И.

М. 22/Х-27

172. A. Г. СЛОНИМ

23 октября 1927 г.,

Марсель

Дорогие мои друзья, товарищи и лучшие мои соседи в мире (это не мало — быть хорошими соседями). Ваше письмо переслано мне в Марсель, где я теперь живу, утопая в непостижимом блаженстве. В прошлом моем послании (посланном par avion[7]) я объяснил неуважительные причины моего молчания. Из напастей, достойных быть отмеченными, надо вам сообщить, что недели три тому назад я очень ослабел здоровьем — астма, — почему спешно и бежал на юг. Живу я в отеле на высокой горе. У подножия этой горы — порт, рыбачьи домики и — нечего скрывать — Средиземное море. Я теперь привыкаю к шуму порта, к ходу волны и к отдаленному гулу города. Думаю, что отсюда меня клещами не вытянут. Город, как говорится, «превосходит всякое вероятие». Все же мои «переживания не идут с вашими ни в какое сравнение» (эту фразу я вычитал недавно в Известиях). Бедная Анна Григорьевна! Здесь бы ее страдания как рукой сняло. Не больше года т[ому] н[азад] натурализовавшийся еврей д-р Гольденберг, из Института Пастера, изобрел могучее, радикальное средство против фурункулеза. Достаточно двух-трех впрыскиваний, и болезнь исчезает бесследно и не возвращается. Я это знаю потому, что масса моих знакомых хворали нынешней осенью фурункулезом. Теперь в Париже эта болезнь лечится, можно сказать, автоматически, она побеждена совершенно. В Россию почему-то это средство еще не пропускают. Все же я написал Евгении Борисовне, чтобы она приложила все усилия к тому, чтобы немедленно выслать вам это лекарство. Я убежден, что она сделает все что может, сбегает, если нужно, в Торгпредство и пр. Черт знает что такое! Хворать противной, прилипчивой болезнью только из-за того, что нет какой-то медицинской конвенции. Работу, прерванную мною из-за болезни, я снова возобновил и, надо думать, доведу ее теперь до конца. Если доживу до вожделенного этого мига — пошлю вам рукопись. С пьесой, как и следовало ожидать, неприятности. Главрепертком вычеркнул целиком всю пятую сцену (синагога. Мотив: «трактовка синагоги как сборища торгашей в нынешний политический момент неприемлема») и все фразы, в которых есть слово — жид. Я с замечаниями Главреперткома не согласился и просил театр в случае, если нельзя будет уломать «богомольную дуру-цензуру», снять пьесу с репертуара. «Комментарии излишни!» С восторгом воспринял весть об Илюшиных шести рублях! От всего умудренного сердца советую ему изображать все фигуры в виде греков или, скажем, римлян. Благородства много и никаких жидов!