И, наконец, в городе продолжала действовать какая-то подпольная группа, которую, несмотря на принятые меры, не удавалось обнаружить. Она причиняла много беспокойства и Трубникову и немецким властям.

Все это вместе взятое, а главное-многие факты, свидетельствовавшие о росте недовольства населения, заставили немцев призадуматься.

Однажды немецкий комендант вызвал к себе Трубникова и сказал ему улыбаясь:

— Что вы скажете, господин бургомистр, если я предложу некоторые начинания, которые… гм… будут направлены к организации дружбы и… гм… любви между населением и германским командованием. Это… гм… новый вид нашей политики… Вы меня понимаете, господня Трубников?

«Давно бы так!» чуть не крикнул Трубников, но время остановился и почтительно спросил:

— Что имеет в виду господин комендант?

— Ну, скажем, надо отремонтировать эту большую церковь, которую разрушила бомба. Это сделают своими руками наши — немецкие солдаты. Они это сделают красиво, быстро и очень… гм… очень с любовью… Потом мы можем пригласить русского священника и в этой церкви сделать, как это говорят в России, большую… большую молитву.

— Большой молебен, — сказал Трубников, с интересом слушая коменданта.

— Вот именно: большой молебен. Пусть население видит, как германское командование заботится о религии

На следующий день специально вызванная техническая рота приступила к ремонту церкви. Немцы действительно восстановили ее очень быстро. После этого срочно потребовался священник. Но тут возникло неожиданное осложнение. Два городских священника, как выяснилось, эвакуировались перед приходом немцев на восток, и некому было служить молебен. Из-за таких пустяков срывалось все дело. Трубников в ответ на брань и упреки коменданта только беспомощно разводил руками и лепетал что-то о «бедности духовных кадров».

Положение казалось безвыходным, как вдруг из соседнего района пришло известие, что священник найден. Оказалось, что там в лагере для военнопленных, в котором под видом пленных красноармейцев в действительности содержалось гражданское население, находится один из двух Энских священников, отец Евтихий, в свое время эвакуировавшийся на восток, но случайно попавший в окружение. а затем в лагерь.

К вечеру следующего дня священника доставили под конвоем в Энск. Это был старый, щуплый человечек с рыжей бороденкой и испуганным лицом.

Комендант объяснил священнику, что от него хотят. Тот стоял, опустив глаза, и о чем-то думал.

— Ну, что же вы молчите? — с раздражением спросил комендант. — Вы, русский священник, должны стараться, чтобы население молилось своему богу. Или вы не желаете молиться? Ведь это ваша прямая обязанность…

— Я всегда готов молиться, — тихо ответил наконец священник.

Через два дня заранее извещенное население явилось в храм На церковной паперти был выстроен «для порядка» взвод немецких автоматчиков. Немцы не понимали по-русски ни слова, но с интересом следили за происходящим.

В облачении, которое ему наспех сшили по приказу коменданта из темного орудийного чехла, с белым, из соснового дерева выточенным крестом на пруди, священник начал богослужение.

«Граф Монтекрист» появился в церкви с некоторым опозданием. Он с большим достоинством проследовал мимо выстроившихся на паперти немецких солдат и мимоходом так важно на них посмотрел, как будто это был почетный караул, выставленный в его честь. Потом он протолкался в церковь и здесь заметил Трубникова, стоявшего в почтительной позе за спиной коменданта

— Да придет царствие твое, — доносился с амвона старческий, чуть дребезжащий тенорок отца Евтихия.

«Граф Монтекрист» вплотную приблизился к Трубникову и выразительно прошептал ему в самое ухо:

— Что, дрожишь, шкура? Всю тюрьму опозорил, паразит! Только пикни — от тебя мокрое место останется!

Трубников, странно икнув и энергично замотав головой, дал понять, что он и не думает «пикнуть» и что «граф» может быть абсолютно спокоен. Затем, скривив дрожащие губы, что должно было обозначать радостную улыбку по поводу их дружеской встречи, он протянул Мишкину руку Но «граф» не подал Трубникову руки.

Завершив молебен, священник приготовился к проповеди. В набитой народом церкви стояла неимоверная духота. Комендант вытер фуляровым платком вспотевший лоб. Его радовало, что все проходит так чинно и торжественно и при таком большом стечении публики. Молебен явно удался. По стоять в этой душной церкви было невыносимо. Сделав знак Трубникову, чтобы он оставался следить за порядком, комендант пробрался к выходу и ушел.

Священник откашлялся. В церкви стояла напряженная тишина. Немецкие солдаты с любопытством заглядывали в распахнутые настежь двери.

Вытерев платком мокрый от волнения и духоты лоб, священник начал проповедь.

— Братья и сестры во Христе, — тихо произнес он, и глаза его заблестели от слез. — Неисповедимы господни, и велика милость всевышнего, но чисты должны быть руки, возводящие храм божий… Ибо не приемлет господь клятв иудиных и не нужны ему дары из окровавленных рук. Мудро сказано было в древности: «Не верьте данайцам, дары приносящим…»

Священник остановился и с трудом перевел дыхание. От волнения он едва владел голосом. Словно шелест про. шел по церкви… Где-то в углу навзрыд заплакала женщина, но соседи зашикали на нее, и опять стало тихо.

— Православные, — снова начал отец Евтихий. — Не в том состоит вера истинная, чтобы отбивать поклоны в храме, лукаво отстроенном врагами нашими. Не в том благочестие, чтобы покоряться безропотен супостату и подставлять шею, подобно скоту, в ярмо. Не покоряйтесь псам немецким, братья, не предавайте русской земли, уповайте; на храброе воинство паше, на наш народ, которому не бывать под немецким игом!.. Господи боже спасения нашего, призри в милостях и щедротах смиренные рабы твоя, се бо врази наши собрахуся на ны, хотяща погубити нас и разорити святыни наши! Молимся о еже сохранитися стране нашей от гада и губительства германского! Молимся о победе и многолетии русскому воинству. Аминь!

— Аминь! — загудела церковь. — Аминь!..

«Граф Монтекрист», остолбенев, смотрел на священника. Потом он оглянулся вокруг и увидел, как беззвучно плакали люди, как слезы ручьями текли из их глаз, как надеждой светились их измученные лица. Он вгляделся еще внимательнее, и сердце его сжалось от боли и нежности к своим землякам — такая печать страданий была на всех этих лицах.

И, может быть впервые в своей жизни, «граф Монтекрист» заплакал. Он плакал по-детски, не вытирая слез, беспомощно всхлипывая и сморкаясь. Плакал он потому, что понял внезапно с предельной и горькой ясностью, все, что он до сих пор делал и чем гордился, было но то, совсем не то, что следовало делать, и дальше нельзя так жить, как волк, в одиночку, нужно на немца идти вместе со всеми, дружно, в строю. Он, который в глубине души всегда любовался собой и мысленно с гордостью говорил о себе: «Орел», теперь остро ощутил бессмысленность своего удальства и бессилие своего одиночества. Одинокий, скорее похож он на заброшенного галчонка, чем на орла, подумалось ему внезапно.

Эти две строчки неизвестно где и когда им прочитанного стихотворения пришли ему вдруг на память. И, шепча эти слова, которые мгновенно приобрели для него удивительный, полный необыкновенной важности смысл, он быстро вышел из церкви.

Но уже на паперти, увидев все еще стоявших там немецких автоматчиков, «граф Монтекрист» остановился, скорее почувствовав, нежели сообразив, что он не сделал чего-то очень важного, необходимого, без чего ему отсюда нельзя было уйти.

Он вернулся в церковь и, подойдя к Трубникову, стоявшему с посеревшим лицом посреди толпы, которая не расходилась и молча, выжидающе глядела на «бургомистра», взял ого за руку.

— Слушай, — сказал «граф» таким голосом, что кровь застыла в жилах у Трубникова: — коменданта не было, когда говорил этот священник. Но ты… ты был здесь. Ты все слышал! И вот… если… если хоть волос упадет с головы этого человека, тебе не жить, не спрятаться от меня, не уйти!