— До Кочи доберешься по реке, а оттуда — пешком до Крусеса. Руис сейчас там. Если не встретишь — спроси у любого, — тебе всякий укажет, где он.

— Будет исполнено, господин лейтенант!

— А когда вернешься, то есть если вернешься, ты уже будешь лейтенантом. А может, и кем повыше: капитаном… генералом…

Заметив, что доброволец в плохом настроении, Прието спросил:

— Тебе грустно?

Ответа не последовало.

— Тебе грустно?

— Конечно, грустно, — ответил наконец Бенито. — Ведь я же с ней расстаюсь!

— Ну, ну, не вешай голову! Когда вернешься, она будет твоей, навсегда твоей!

— А если не вернусь?

— Смерть — это одно мгновение, ее и не почувствуешь.

— Однако…

— Что — однако? Ты уже простился с Кармен?

— Вчера вечером.

— Ну, и что же?

— Расплакалась… Зачем я еду, значит, я ее не люблю, — она, дескать, тоже меня в отместку разлюбит.

— Это одни разговоры. Все пройдет.

— Пройдет?

— Конечно. Женщина — что луна: то сияет, то за тучку спрячется. Не обращай внимания. Ну, тебе пора!

Спад воды должен был скоро кончиться. Потом вода начнет прибывать. Сейчас самый благоприятный момент для отплытия.

— В Коче пристанешь к мысу. Счастливый путь!

Лодчонка плясала на воде — ей словно не терпелось пуститься в путь по этой коварной речушке. Орудуя веслом, Бенито отчалил.

— Ну, прощай!

— Прощайте!

Стоя одной ногой на борту, а другой — на дне лодки, выпрямившись во весь рост, Бенито начал медленно грести. Голый до пояса, он напоминал сейчас «Дискобола» Мирона.

Плохо управляемая лодка кренилась с борта на борт.

— В чем дело, приятель? Ветер попутный. Или ты ловишь креветок? А если струсил, глотни водички для храбрости.

Бенито обернулся.

— Да нет, просто мне грустно, господин лейтенант, мне грустно!

Река делала здесь крутой поворот. Сквозь густую прибрежную растительность лодку не было видно с берега.

— Прощай!

Солнце уже сияло в небе.

Прието зашагал обратно. Надо было приниматься за дело, надо было зарабатывать себе на жизнь.

Лейтенант подумал о своем родственнике: «Бедняга! Он загрустил, а грустного пуля всегда найдет…»

Восстание длилось уже полгода.

Пламя его, вспыхнув в лесной глуши, в конце концов охватило всю страну — от долин, раскаленных солнцем, до холодных горных вершин, до девственных лесов, покрывавших восточные отроги Анд.

И, как это всегда бывает, неизвестные люди, лицемерно прикрываясь знаменем политической борьбы, начали грабить население.

Повстанцы! Людей охватил непреоборимый страх перед повстанцами; одно это слово вызывало панику среди землевладельцев и приводило в ужас девушек! И в довершение всего — реквизиция лошадей: к стихийному разбою присоединился грабеж организованный.

Полгода длилась такая жизнь, и люди начали падать духом. Никому не хотелось засевать поля, — боялись, что труд пропадет даром. У всех опустились руки. Страшная усталость, усталость, порожденная длительным нервным напряжением, охватила всех. Даже энтузиасты, которые первое время поддерживали повстанцев, и те жаждали благодетельного и плодотворного мира.

— Кто на этом выиграет? Только не мы. У нас ничего не изменится.

— Ничего. Обещания быстро забываются.

Лишь много времени спустя сельским жителям открылась жестокая правда — что такое «крестьянский вопрос»: главарь одной из партий сулил крестьянам золотые горы, всячески привлекал их на свою сторону, они храбро сражались, проливали за него кровь, и в конце концов он «победил…». А настоящие победители залечивали свои раны, выставляли напоказ свои увечья и просили милостыню, по-прежнему прозябали в сельской глуши и предавались воспоминаниям…

Вот как обстояло дело. Жизнь обманула их ожидания, но они на нее не роптали.

Да ведь и то сказать: разве их всех не увлекала на первых порах могучая сила мечты, надежда на будущее, разве мечты и надежды не возвышали их над тусклой обыденщиной? И это в какой-то мере вознаграждало их за все жертвы и муки. А зачем требовать большего, если знаешь, что это все равно недостижимо?

Целых полгода, целых полгода текли реки крови! Из мертвых тел можно было бы сложить горы. Во имя чего? По-видимому, только ради того, чтобы в каком-нибудь наспех состряпанном декрете, ни в малой мере не отвечающем интересам народа, вместо одной подписи стояла другая.

Дело только в имени! А за имя, — если, впрочем, оно не является символом, хотя и выдает себя за таковой, — бороться не стоит…

За время длительного отсутствия Бенито вести о нем редко долетали в асьенду. Из одной старой газеты его односельчане узнали, что он тяжело ранен, что у него раздроблено бедро. Потом пришло известие, что он поправился, что он вновь вступил. в ряды революционной армии и что его повысили в чине.

— Слыхали? Он уже лейтенант, — сказал пеонам Прието. — Он не чета здешним увальням, пентюхам, которые не захотели идти в армию…

Пеон Гервасио хитро усмехнулся:

— Лучше бы ему не ходить.

Начальник тоже усмехнулся, но это была горькая усмешка.

— Это ты не зря сказал. Ты прав.

Прието пробормотал что-то нечленораздельное; можно было, однако, понять, что он кому-то грозит, кого-то осыпает бранью.

Да, Гервасио был прав. Бенито лучше было бы не ходить в армию.

Будь он здесь, он служил бы Кармен защитой; он охранял бы ее от ее женской слабости.

— Если бы он был здесь, она бы не свихнулась…

— Конечно! Или уж, по крайней мере…

Прието попытался узнать подробности:

— Говорят, девчонка не виновата, говорят, Гойо ее изнасиловал…

— Это верно, я при этом был. Мы пировали у старого Карло. Сами знаете, как старик празднует свои именины — целую неделю. Тогда это и произошло. Она не виновата — мы ее подпоили.

— Так ты ему помогал?

— Меня Гойо подбил…

— На что подбил? Надругаться над девчонкой?

Краска стыда проступила на сизых щеках Гервасио.

— Да, — признался он.

Прието продолжал допрос:

— Да ведь вы же были друзья с Бенито?

— Это верно. Да ведь Бенито уехал… Гойо тоже с ним дружил.

У начальника вертелось на языке оскорбление, которое ему хотелось бросить в лицо Гервасио.

— Пройдитесь мотыгой еще раз, — приказал он пеонам, чтобы переменить разговор. — Тут остался сорняк.

Июнь. Солнечный день. Воздух — смесь золота с лазурью, переходящей местами в индиго.

Большой колокол в асьенде пробил одиннадцать.

— Колокол прозвонил! Обедать!

Дом хозяина постепенно наполняется батраками, — они получают здесь не только жалованье, но и харчи, — так ведется исстари.

Первыми пришли дальние табунщики; глаз хозяина не мог за ними уследить, поэтому они прекратили работу раньше времени; затем пришли те, кто работал на приречных полях, поблизости от хозяйского дома.

Эти-то и сообщили новость:

— Говорят, Бенито вернулся; правда, мы сами его не видели.

— Вернулся?

— Да, вернулся утречком, верхом на коне.

— Хозяин об этом знает?

— Нет, Бенито спрятался. Он ведь дезертировал.

Прието был ошеломлен этим известием. Он даже не стал обедать и бросился к своему родственнику.

— Говорят, Бенито вернулся. Это правда? — не входя в дом, спросил он у его матери.

— Да, на зорьке приехал. Только он от всех прячется.

— Почему?

— Он дезертир.

— А про Кармен он уже знает?

— Как не знать! Из-за этого он и дезертировал.

— Вот беда! Надо бы поговорить с ним!

— А вы войдите. Вы такой человек, что вам верить можно.

Прието вошел. В комнате, на гамаке, почти касавшемся расстеленной на полу циновки, сплетенной из тростника, лежал Бенито.

Он словно вытянулся и пополнел.

Увидев начальника, Бенито привстал.

— Плохо мое дело, — сказал он вместо приветствия. — Я ранен!

— В ногу или сюда? — Прието дотронулся до его левого бока.

— Вы угадали, господин лейтенант. Сюда!