Он был вне себя от восторга, когда однажды собственными глазами увидел, — а потом написал, — как хоронят покойников в деревнях провинции Лохат, на границе с Перу. Умершего сажают верхом на лошадь, прикрепив к седлу крепко связанными подпорками, и так он совершает свой последний путь к далекому кладбищу по каменистым и трудным дорогам.

А как ликовал репортер, когда ему первому удалось поведать всему миру, разумеется, только тому миру, который читает бульварные американские журналы, «достоверную историю» о сумасшедшей баронессе, которая проповедовала нудизм и многомужие на одном из Галапагосских островов и в довершение ко всему объявила себя императрицей и владычицей этого острова.

Но Рубен Хименес не сомневался ни на одну секунду, что все его прежние успехи померкнут рядом с «открытием» чудовищного злодеяния, которое он описал в очерке «Сельва в пламени». Этот очерк Хименес рассчитывал поместить в каком-нибудь солидном журнале.

Вот в нескольких словах суть дела: к северу от Кеведо, на лесоразработках, в самой чащобе сельвы заживо сгорели двое— женщина и ее возлюбленный.

Предполагалось, что пожар начался стихийно. В жаркое лето лесные пожары — явление довольно частое. От горячего сухого ветра и палящего солнца трава и деревья пылают, как солома.

Однако ходили слухи, что это чей-то злой умысел. Кто же тогда виновник преступления? Как его найти?

Подозрение на мужа сразу же отпало: за день до несчастья он уехал. Да, пожалуй, ему и в голову не приходило, что у жены есть любовник.

Выходит, о супружеской мести не могло быть и речи. Что же тогда? Роковая случайность? Случайность, в скрытых нитях которой произошло короткое замыкание, ставшее причиной лесного пожара?

Рубен Хименес категорически отметал такое объяснение, Его насторожила одна подробность: заживо сгорела очень хорошенькая женщина, и что самое главное — американка. Это навело Хименеса на мысль, что здесь можно обнаружить материал, представляющий исключительный интерес Для читателей бульварных журналов. И он решил заняться этим делом.

Это и заставило его однажды утром покинуть Гуаякиль.

Это и привело его к месту трагического происшествия.

Пожар вспыхнул в непролазных дебрях сельвы, где растут ценнейшие породы строевого леса: гуайяко, печиче, лавр, каньяфистола — всех не перечесть. И еще знаменитое бальзовое дерево — теперь уже большая редкость в лесах Эквадора. Там в маленьком местечке Бехука жили лесорубы, которые работали на экспортную гуаякильскую лесокомпанию.

Компания была недовольна качеством леса, поступавшего из Бехуки, и туда срочно откомандировали техника-эксперта Уолта Хилса — молодого американца родом из Колорадо. Ему было поручено осмотреть лесосеки, проверить клеймение деревьев и дать необходимые указания.

В сельву Хилс прибыл вместе с молодой женой. Они поселились в Бехуке, в специально выстроенном для них домике.

Каждую неделю Хиле уезжал на соседние участки, принадлежавшие компании. Он отсутствовал по два, а то и по три дня, и жена его оставалась на попечении надсмотрщиков.

По рассказам лесорубов, Жоан Хиле была редкой красавицей. Белокурая, стройная, глаза зеленые, кожа золотистая, как у спелого апельсина. Не женщина, а картинка.

К тому же она была отважна, как дерзкий мальчишка, и любила полную опасностей жизнь сельвы любовью смелого искателя приключений. Это делало Жоан еще более привлекательной.

Все эти сведения Хименес получил безо всякого труда, сразу же по приезде в Бехуку.

Зато остальные подробности стоили ему неимоверных усилий. Пока он докопался до истины, с него сошло семь потов, и ему пришлось пустить в ход всю свою изобретательность и сноровку репортера.

Хосе Кастро ничего не знал. Не будь тростниковой водки под рукой, он бы договорился до того, что и вообще в глаза не видел жены гринго. Но хмель чуть-чуть развязал ему язык. Рубен Хименес мигом это заметил и, когда Кастро как следует нагрузился, спросил:

— А что, хороша была жена у гринго, парень?

Вальщик причмокнул губами, словно отведал какое-то лакомство:

— Язык проглотишь! Никогда не видел такой женщины!

Больше Хосе Кастро ничего не знал. И больше ничего не сказал.

Руфино Мансо — крепкий мужчина лет сорока, и негр Хесукристо Оларте в один голос уверяли репортера, что Проаньо, любовник Жоан, который сгорел вместе с ней, не человек, а гнусная тварь, и бог непременно должен был его покарать.

— Такая смерть в самый раз для Проаньо, — говорил Мансо.

— У него душа чернее моей кожи, — поддакивал Хесукристо.

— Ее, наверно, в самой преисподней смолили.

— А вы что же, не ладили с Проаньо? Он, должно быть, насолил вам? — допытывался Рубен Хименес.

— Нам-то? С нами он не связывался: ему бы это даром не прошло… — разом ответили оба.

И вместе с лютой ненавистью в их голосах сквозило брезгливое презрение.

Хонас Барсола походил на старого ощипанного попугая. Он был старше всех и уже давно жил в этих краях.

Этот человек, сдержанный и степенный, любил выражаться мудрено, обиняком.

— Так было и так будет… Да, мой мальчик. За хорошую дичь дорого платят. Если вам, к примеру, приспичило поесть оленины? А? Ведь охота на оленя — страшное дело. Того и гляди, сорвешься со скалы, и… верная смерть. Вот так, надо быть, и с покойничком приключилось…

Леон Луис был кривоногим коротышкой — почти карлик. Его прозвали Горбуном, хотя у него вовсе не было никакого горба. Рубить лес его не брали: поручали обмерять срубленные деревья и ставить клеймо.

— Один раз я видел, как она купалась, — сказал Луис, похотливо и злобно улыбаясь. — Я за дерево спрятался! Вот это да!

И чтобы этот ублюдок Проаньо спал с ней? Бывает, правда, повезет некоторым ни за что ни про что. Но бог справедлив. Он наказал Проаньо по заслугам… потому что бог всегда наказывает тех, кому слишком везет…

Арменио Нуньес выглядел много старше своих лет. Он производил впечатление человека, который прожег свою молодость. И теперь ему все опостылело — даже сама жизнь. Он всегда был угрюм и печален. Говорил вяло, неохотно, и казалось, что им владели какие-то далекие-далекие мысли. Зато взгляд его — острый и цепкий — проникал в душу, как стальной клинок.

Рубен Хименес с самого начала пытался завоевать расположение этого странного, непроницаемого человека. Он искал с Арменио встречи, не упускал случая называть его запросто по имени, чтобы сойтись с ним покороче.

Чутье подсказывало Хименесу, что именно Арменио даст ему ключ к тайне, которую он хотел раскрыть во что бы то ни стало.

— А как по-вашему, Арменио, пожар возник случайно?

— Да, сеньор инспектор.

(Чтобы не вызвать ничьих подозрений, репортер предусмотрительно договорился с лесокомпанией в Гуаякиле и приехал в Бехуку под видом инспектора.)

— Но вам ли не знать, Арменио, что пламя не вспыхнет по точно очерченному кругу? Такого не бывает.

Арменио метнул в репортера острый взгляд, от которого все леденело внутри.

— Бывает, сеньор инспектор. От ветра зависит. Ветер, он все может.

Слово «ветер» Арменио произносил как-то на свой лад, и оно резало воздух, как свист кнута. Ясно было: не о привычном, знакомом ветре шла речь. А о чем-то скрытом. О судьбе или мести. Что-то грозное прятал Арменио Нуньес за этим словом.

Ввее-тер…

— Она была что твоя кобылка — рыжая, золотистая…

— Сущий ангел… Видали вы в церкви ангелов? Ну вот, и она точно такая.

— Не женщина — загляденье!

— А когда она одевалась в узкие брюки? Вот где красота. Все при ней.

— А когда купалась?

— Она нагишом купалась.

— Я видел.

— И я тоже.

— И я.

— Вон там, за поворотом, она и купалась, где заросли.