Слева в ряду разместились Магомед и Настя. Ее голова лежала у него на груди, глаза были влажны. Оба дремали. Накануне Настя вернулась под утро, за час до отлета, едва успев собрать чемодан.

В Шереметьево Сергея встречали две машины сразу. Тут же в аэропорту он провел краткое совещание, отправил заместителя по делам на одной из машин, поговорил по сотовому телефону с пятью-шестью помощниками и клиентами, прямо из машины послал по факсу копию какого-то договора, жестко сорвался на кого-то, что-то неисполнившего, извинился перед Марианной за грубые слова.

Она наблюдала. Это был другой человек. Таким Сергея она еще не видела. В его «мерседесе» они помчались сначала по широкой автостраде, потом по обновленной кольцевой дороге, потом через лес к ее дому.

Первой шаги Марианны услышала Туся.

— Мрр, — сказала она с удовольствием, спрыгивая со шкафа на стол, стул, пол и стремглав бросаясь к дверям.

— Тусенька, привет! Мамуля, ты где? — вошла Марианна в свой дом.

Они обнялись.

— Мамуля! Это Сережа. Мой большой друг.

— Милости прошу отобедать с нами.

Сердце матери стукнуло. Он? Татьяна Алексеевна приветливо окинула молодого человека с открытым и сильным взглядом. За столом говорили об успехе Марианны, о Лейпциге… Но мобильный телефон в кармане Сергея звонил не умолкая, и, похвалив домашние пироги, он простился уже через четверть часа. Ему завернули с собой, и он умчался.

Мать посмотрела на дочь. Как важны первые слова матери! Неосторожность означает сломанную судьбу и обиду на всю жизнь.

— Он мне понравился, — произнесла Татьяна Алексеевна.

Марианна перевела дух. Сергей был принят в семью, разумеется, не в прямом житейском смысле, а как дорогой и желанный человек.

В Академии ее ждали. Дипломы, медали, гранды не были здесь в новинку, за восемьдесят лет их накопилось столько, что вся стена в кабинете ректора была увешана почетными рамочками; но в последние годы их поток почти иссяк. К приходу Марианны за длинным столом собрался весь ученый совет. Она вошла в новом зеленом платье, стройно облегающем фигуру от плеч до талии и свободно волнующемся ниже, до середины икры. Купленное в Лейпциге, платье было из Франции, с фирменным знаком парижского Дома моды. Ректор поднялся ей навстречу. Марианна отдала ему красивую папку, в развороте которой на плотной бумаге с вензелями красовался сам диплом, исполненный строгим готическим шрифтом, с подписями жюри, сургучной печатью и ленточкой.

Ректор торжественно принял диплом из ее рук. Речь его была степенна и вполне соответствовала случаю.

— Дорогая Марианна! Руководство Академии и Министерство высшего образования благодарят вас за творческий вдохновенный труд, увенчавшийся первой премией на престижной студенческой выставке в Европе. Это очень важно сейчас, когда все мы переживаем не лучшие времена, потому что свидетельствует о неиссякаемых талантах нашего народа, а также о высоком уровне преподавания в нашей альма-матер. За эти заслуги вам присуждается повышенная стипендия до окончания Академии.

В ответном слове Марианна поблагодарила преподавателей, в особенности Ингу Вячеславовну Вишневскую, за внимание и помощь.

На этом официальная часть окончилась. Вместе с Ингой они уединились в буфете, взяли кофе, пирожных, немножко коньяку и надолго пропали для окружающих. Марианна подарила своей наставнице хрустальную сахарницу с серебряной отделкой и гербом города Лейпцига и серебрянные щипцы для сахара. Для полноты картины она не могла не насыпать в сахарницу мелкие шоколадные конфеты в ярких золоченых обертках.

— Ты вся светишься, — залюбовалась Инга. — Вот что значит успех!

— Это ваша заслуга, Инга, — улыбнулась Марианна.

— Не скромничай. Твое следующее произведение станет очередной удачей.

— Но это не будет гобелен. Мне уже тесно в ручном ткачестве.

Инга медленно кивнула. Эта девушка — просто клад. С нею не соскучишься и не пропадешь, ее смелости и способности к свежим решениям доступна любая вершина. А новые идеи — это соль соли любого дела, без них не получается ничего.

«Так, — подумала Инга, — эту молодую особу следует обучать на высшем уровне, помогать во всем и посвящать во все тонкости. Это будет большой мастер, истинный художник. И как хороша! Зеленое платье, свежее ровное лицо, русые косы».

— У тебя прекрасное будущее, Марианна. Я в тебя верю и готова помогать в любых начинаниях.

— Спасибо. У меня как раз новая задумка.

5

В конце марта на «Гусиную Землю» вновь пришла весна. Еще трещали морозы и завывали метели, но солнце, выглянув в раскаленных пеленах из-за горизонта, уже не покидало небосклона, разве что на часок-другой белой ночи. В части начались соревнования по лыжам, учения, стрельбы, тренировочные бои. Скоро ждали новобранцев, а там и прилета гусей-лебедей.

Все это было хорошо, но с наступлением весны Дима Соколов почувствовал, что в нем назревает бунт. Собственная жизнь стала казаться ему бессмысленной и ненужной, как картофельные очистки. Он устал от однообразия, от армейской несвободы. За весь март не пришло ни одного нормального письма. Писала мать, но кто ждет ее писем! Когда есть вести от подруг и друзей, материнские письма читаются в последнюю очередь. Полный атас. Даже из «того семейства», откуда, по Витькиным словам, его станут доставать на предмет отцовства, не было ни звука. Связистка надоела, он отдал ее Витьке. Все надоело, в натуре. Дима задыхался. Разок-другой уже разряжал он автомат в воздух, чтобы снять напряг, чем вызвал настороженность лейтенанта.

— В чем дело, Соколов?

— Извините, товарищ лейтенант, пристрелка оружия.

— Из дома пишут?

— Пишут, товарищ лейтенант. Все в порядке. Разрешите идти?

— Идите.

Он четко повернулся «кругом», сделал несколько шагов, ладный, рослый, рыже-блондинистый, с крепкой загорелой шеей, но офицер снова окликнул его, на этот раз не по уставу.

— Дима! Что с тобой происходит?

— А! — Дима махнул рукой. — Не грузите меня, Игорь Владимирович, и так хоть расшибись. Оттянуться бы на воле.

— В отпуск рано.

— А июля мне не видать.

— С чего ты взял глупость такую?

— А! — Он снова махнул рукой. — Я пойду?

— Иди. Закури вот моих.

Лейтенант достал сигареты, угостил. Дима спокойно затянулся, отошел и вдруг со всей силы поддал ногой пустое ведро. Оно с грохотом влетело в открытую дверь казармы, очумело ударилось в стену и завертелось в углу. Все выскочили, как по тревоге.

— Соколов! — гаркнул лейтенант. — Наряд на кухню вне очереди. Ведро починить и выровнять.

— Ну, вообще…

— Отвечайте по уставу!

— Есть починить и выровнять.

На самом деле Дмитрия глодало совсем не это. Сын. Усталость, опасность, дрянное питание не щадили никого, но в глубине души Дима тосковал о сыне. Вопреки Витькиным издевочкам, он был уверен в Оле. Ее молчание лишь укрепляло эту веру. Сын.

«Какой он? Сейчас ему третий месяц. Поли, беленький. Интересно, у него есть родинка на одном местечке, как у всех мужчин Соколовых? Оля, Оля… «Ромашка». Три года глаз не сводила, а когда надо — молчит. И молится за него. Неспроста же его ни одна опасность не берет, как заговоренного. Значит, любит? Или уже нет?»

Это становилось невыносимым. Он чувствовал, что вот-вот отвяжется, сорвется, разнесет все в пух и прах, здоровенный, запутавшийся, никому не нужный, как картофельные очистки.

Все произошло неожиданно. В конце апреля, неизвестно по чьему недосмотру, на территории дизельной заправки в цистерну с горючим врезался на полном ходу БТР, оказавшийся без водителя. Сам по себе, словно от судьбы. Грохот получился знатный, железки летели во все стороны, но жертв не было. И Дима, хотя и находился в двух шагах, уцелел по обыкновению, зато крепко получил по ноге крышкой от цистерны, сорвавшейся при взрыве боевой машины. Полная горючего под завязку, она потому и не взорвалась, матушка-цистерна, а то некому и некуда было бы ставить злополучную крышку.