Николь послушно передвинулась на кошму.

Солдаты конвоя и арабы – проводники каравана ловко расседлывали лошадей, снимали тюки с верблюдов, ставили палатки, разжигали костры по периметру довольно обширного бивуака, который рос и образовывался буквально на глазах. Палатки разбивали в центре, туда же сносили все грузы, бурдюки с водой, оружие, боеприпасы. Сначала вокруг палаток выстроили цепочкой лошадей и задали им овса в кожаных торбах. Затем во вторую цепочку поставили верблюдов, которые, будучи хорошо накормленными и напоенными про запас, от корма категорически отказались и сразу залегли, прижав брюхо к каменистой земле и вытянув шею, – так им, верблюдам, было хорошо, а на все остальное они даже и плевать не хотели.

Был ясный день, свет над землей стоял ровный, чуть-чуть дрожащий по краям далекого горизонта, было видно так далеко вокруг, что, казалось, день еще должен длиться и длиться.

– Скоро ночь, – сказал Франсуа. – Как только сварится кофе, так и наступит ночь. У солдат все отработано по секундам.

– Но кофе уже засыпали. Слышите, какой аромат? – Машенька жадно потянула ноздрями. – А день-то в разгаре, о чем вы говорите, доктор?!

– Вот я и говорю как доктор, – усмехнулся Франсуа. – Ночь в пустыне всегда наступает вдруг, как потеря сознания. Сейчас, – Франсуа торопливо оглядел горизонт, – сейчас наступит ночь. – И в ту же секунду как будто выключили на небесах рубильник, и пламя костров жутко и весело проступило из тьмы, прорисовывая фигурки коленопреклоненных арабов, молящихся лицом на восток.

– Франсуа, вы Бог! – хлопнула в ладоши Машенька.

– Нет, мадемуазель Мари, я заурядный грешник, только много путешествовавший по Сахаре, – весело отвечал доктор. – Если бы я был похрабрее, то давно бы забросил службу и отправился в пустыню навсегда.

– А мы? – воскликнула Клодин. – А как же мы? Без вас в гарнизоне нельзя, это вам любой скажет!

– Чепуха, мадемуазель Клодин, все могут обойтись без всех. Человек живет один и умирает в одиночку, а все остальное так, кружева нашей жизни…

– Хватит философствовать, – незлобиво прервала его Николь. – Пошлите лучше за кофе. Такой аромат в воздухе, я прямо зверею от желания сделать глоточек кофе!

Принесли кофе, и они пили его под темно-фиолетовым небом, усеянным острыми блестками таких ярких, таких лучистых звезд, какие только и увидишь что в пустыне. Заливая округу призрачным, зыбким полусветом, струился над головами Млечный Путь. Выяснилось, что Машенька и доктор Франсуа одинаково хорошо, без запинки, читают карту звездного неба. К познаниям доктора Франсуа все давно привыкли, а вот Машеньке удивлялись.

– Боже мой, откуда ты это знаешь? – восклицала Николь.

– Мадемуазель Мари, я, признаться, тоже не ожидал, – искренне сказал Франсуа. – Откуда такие познания?

– Доктор, я ведь дочь адмирала, я учусь в Морском корпусе, я выросла на море, а море и небо… Потом, я люблю астрономию, и у меня был хороший учитель… – Машенька смолкла, потому что ей показалось, что в отблесках дальнего костра мелькнула фигура дяди Паши…

Доктор Франсуа с удовольствием рассказывал о Сахаре, голос его звучал наполненно, чисто, молодо.

– Многие думают, что Сахара – это нечто необитаемое. Нет, здесь проживают миллионы людей. Фактически Сахара заселена двумя народами, хотя и тот и другой считаются арабами.

– То есть как? – удивилась Машенька.

– А очень просто, – продолжал доктор Франсуа. – Один народ – люди, живущие оседлой жизнью, по городам и поселениям, так называемым ксурам, все это там, где есть постоянные источники воды. А второй народ – кочевой, это арабы-завоеватели, они живут в палатках и кочуют по пустыне. Первый народ – земледельцы, второй народ – пастухи и воины. Их объединяют общие интересы, они не могут жить друг без друга, но не только не любят, а, я бы даже сказал, презирают друг друга. Оазисами они владеют вместе – одни возделывают землю, вторые пасут стада, отгоняют их на далекие зимние пастбища, а летом едут на базары за зерном и прочим. Люди в Сахаре живут или в оазисах, или на равнинах между ними, где выпадает достаточное количество дождей. Люди разбросаны по огромным просторам Сахары, как зерна, – пригоршнями, и в общем их очень много. Так что Сахара совсем не мертвая. Живая! Вечно живая!

Николь, Машенька и Клодин расположились на ночлег в большой шатровой палатке, устланной толстыми коврами. Спали они замечательно.

А когда Машенька проснулась и выглянула из палатки, было совсем светло, но лагерь еще спал. Спали люди, спали лошади, ослики, верблюды, спали все, кроме мерно шагающих часовых по окраинам бивуака. Машенька накинула халатик и вышла из палатки. Рассеянный, но необыкновенно яркий свет заливал необозримые пространства, с какой-то неистовой, но очень мягкой силой он катил свои волны с востока на запад, и небо стояло над миром высокое, чистое, такое нежно-голубое, какого Машенька не видывала отродясь. Далекие горные плато туманно светились поблекшими травами, воздух реял над землей точно так, как дрожал он зимой над раскаленной печкой у них на кухне, в Николаеве; свет струился почти невидимыми нитями, и они серебряно дымились в шерстинках на верблюдах и осликах, вплетались в гривы лошадей, поблескивали тончайшей паутиной на тюках и палатках. Даже тени, и те, казалось, были размыты светом, его текучим, неуловимым блеском. Удивительно, но при невероятном обилии и яркости света он не только не ослеплял, но даже и не напрягал глаза, а как бы ласкал взор надеждой на вечное будущее.

И еще… Машеньку поразила тишина. Тишина стояла такая, что каждый шорох, сопение животных, бормотание или похрапывание спящих людей, шаги часовых казались выпуклыми и не смешивались друг с другом.

Машенька вдруг физически ощутила, какие необъятные просторы подвластны в Сахаре тишине и как пьянит и сколько беспричинной радости вселяет она в сердце. В ее сердце! Трепеща от восторга, Машенька встала на колени, прямо на холодную гальку, и вознесла молитву:

– Господи! Спасибо тебе, Господи! Спаси и сохрани мою маму, Господи! Спаси и сохрани мою сестричку Сашеньку! Спаси и сохрани Россию!

Так прошептала она на краю Сахары, и слова ее полетели в потоках света, словно прозрачные пузырьки, которые пускала она в детстве из мыльной пены.

Потом не раз и не два вспоминая эту свою нечаянную радость и нечаянную молитву в пустыне, Машенька спрашивала себя: почему она не вспомнила в тот момент про дядю Пашу? Спрашивала, но не могла ничего ответить.

Вдруг сверкнул на востоке краешек солнца, и в ту же секунду ударил зорю подстерегавший восход барабанщик, и горнист затрубил побудку[54].

Когда они наконец одолели горный перевал и вышли на южные склоны Берегового Атласа, доктор Франсуа показал им первое вади – сухое русло реки. Река была похожа на настоящую – с берегами, с отмелями, с глубокими промоинами, только совершенно сухая, лишь вместо воды был камень, однако очень гладкий, почти сверкающий, иногда чуть шершавый или отслоившийся от высокого берега. Как это ни странно, однако картина не казалась мрачной, угадывалось, наверное, именно шестым чувством, что там, под каменным ложем, где-то в глубине, но строго по руслу, есть водоток, есть жизнь. Вади, которую показал им Франсуа, начиналась с крохотной полуобвалившейся траншейки и текла вниз, расширяясь от камня к камню. А когда караван спустился в долину, то каменное русло даже разошлось на два рукава.

– Во время зимних дождей это настоящая бурная река, – сказал Франсуа и хотел еще что-то добавить, но приложил руку козырьком к глазам, пригляделся: – Кажется, встречный караван? Нет, – решительно заключил он через минуту, – одинокие путники.

И все сразу забыли о вади и стали ждать первых встречных.

– Первые встречные в пути – всегда не просто так. Загадывайте желание – обязательно бубновое! – смеясь, предложила Николь.

– А как его загадывать? – спросила Клодин.

– А кто как хочет и кто на что хочет, – уверенно сказала Машенька. – Я уже загадала.