Вместе с доктором и санитарами, надо заметить. Они так и ходят в валашской форме. Только эмблемы посрезали княжеские с них — а вот знаки различия оставили. И обращаются к лекарю все 'господин батальон — лекарь' — чин у него, как у доктора Берга. Тут к врачам отношение особое — не трогают их. На мое удивление, усатый артиллерист, у которого недавно вытащили осколок из пуза, после традиционного вопроса 'Ты с Севера, что ли?' — объяснил, что врачей издавна трогать нельзя. Врач — вне войны. Правда, и лечит он всех подряд. А препятствовать сему — грех. Причем, так выходит, понятие это не леригиозое, а нравственное — ну, в плане того, что командира, например, за этот грех, солдаты и прирезать могут ночью. Еще помянул каких‑то Милосердных, но углубляться не стал. В общем, суть проста — врачей тут ценят, и потому санчасть нетронута и персонал цел и невредим — и нас вполне искренне лечит. За что им и спасибо, собственно.

Хотя, по правде‑то сказать, мне и обихода никакого не надо, ран серьезных нет, чисто санаторий — отлежаться, да в себя прийти. А то штормит, как встанешь, в глазах плывет — ну, какой с меня вояка? Костылю помогать, кашу варить — так и то, поди, крупу мимо котла просыплю. В общем, лежать, да в себя приходить — благо, по себе знаю — сути, от силы двое — и буду нормально опять ходить, и слух вернется. А пока — даже в уборную под присмотром санитара по стеночке добираюсь.

Ну, вот, в общем — лежим мы, слушаем друг друга, известку на сводах, в скудном свете из окошек — вентиляции изучаем. И вдруг началось. Забегали все, санитары — наши и валашские, давай таскать — разносить раненых, и ходячие давай перетасовываться. Я, значит, подсобрался — не к добру, думаю — не иначе враг обратно подступил. Даже моя длинная винтовка была бы в пору, да нету. Револьвер, хорошо хоть, в кармане — раз я всего лишь контуженный, так и не раздевали толком. А насчет спереть чего у своего — у барона строго — враз пришьют мародерство и шлепнут. Потому — все при мне. Сумку с гранатами, правда, сняли — в санчасти не положено, конечно. А вот личные вещи — это личные. Надо будет учесть, гранатку в сухарной сумке принычить — на всякий случай. Пусть будет. Ну, в общем, все равно, занервничал я, пистолет в кармане комбеза нащупал, да и прикидывать стал, как тут лучше действовать — по — любому, придется из этого лазарета выбираться, не положено тут в медучреждениях боевые действия производить. А пока что мне, по правде‑то говоря, и из каземата этого, не упав, выбраться та еще задачка.

Однако, значить, пока я свою паранойю тешу, процесс идет. Вскоре — смотрю я — все возбуждены, но как‑то без опасности. А к нам в каземат, перетащив, да повыгнав прочих, стащили штрафников. Я так понимаю — всех, кто ранен — человек сорок и набралось. Выходит, от роты‑то мало чего осталось. Среди раненых, кстати, и Варс, и Барген — второй‑то легко, но все же. По слухам, командир третьего взвода, после последнего пополнения сформированного — и вообще погиб. Получается, остался в роте Кане да с пару десятков человек с обеих взводов, ну может, три десятка. С другой стороны — укрепления мы все равно взяли, так чего уж теперь. Все значит, переспрашиваются, делятся счастьем кому, как, и куда прилетело. Тяжелые — в углу лежат, причем один вроде как отходит — и зачем их‑то сюда притащили, непонятно.

И тут вдруг — опа, шик такой прошел, все насторожились — и тишина. И шаги в галерее — штомп, штомп. Идут, блин. И драсьте себе — вот они. Кане, за ним драгунский, вроде как майор — выходит, командир всего этого лупанария. И еще кент какой‑то, в неясной форме, черной, с золотыми цацками. Все, значит, сразу притихли. Напряглись сразу, а капитан и майор как вошли, по сторонам разошлись, этот чудик вперед выходит. Оглянулся, спросил стоящего в дверях батальон — лекаря, мол, все ли здесь, ну и начал.

— Высочайшей милостью барона Вергена, за проявленные в боях бесстрашие, доблесть, и верность, по рассмотрению результата боев, особая штрафная рота признается верной своему долгу. Все раненые в боях имеют уменьшение срока вдвое, с зачетом отбытого наказания. Павшие признаны солдатами барона, со всеми вытекающими отсюда выплатами родным… если таковые имеются.

По каземату прошел общий вздох — однако, при нынешних раскладах, такая скощуха — это просто здорово, большинство раненных не выйдут в строй до окончания срока. Фактически, амнистия им. Здорово, чего сказать. Правда, вот мне лично — от этого не так хорошо — я‑то по — любому вскоре в строй годен буду. Можно, конечно, симулировать — но если раскроют — то будет печально, так что ну его нафиг. Остается только надеяться, что бои кончились сильные, и есть шанс тихо досидеть срок. А там может все и уляжется? Только все обернулось несколько боком.

— Штрафник нумер семнадцать… кто? — опа, вот и здрасьте еще раз. Чего‑то как‑то внутре все сдвинулось — руку под плед сунул, ближе к карману — лежа‑то, между прочим, оно не так все глазах крутится, нормально в общем, если не дергаться. Но делать нечего, как могу спокойнее, голос подаю:

— Я, вашбродь! — а самому стремно, аж жуть.

Тут этот, в черном, ко мне продирается, и как‑то странно косясь, скороговоркой зачитывает:

— По представлению командира особой штрафной роты капитана Кане, и командира Особого Штурмового Отряда лейтенанта Фаренга, штрафник номер семнадцать, до того рядовой артиллерии Йох… Йохан Палич… за действия, обеспечившие успех роты, и за личное взятие в плен офицера врага, признается… ДОСРОЧНО… полностью искупившим штраф, с восстановлением в звании, с отбытием обязательного срока службы в войсках барона, соответственно оставшегося на момент оглашения срока штрафа… — по каземату прошел эдакий вздох — 'Уххх!'. А черный, коснув на меня взглядом, чисто как пуганная лошадь, продолжал — …С правом выбора места службы…

И вот тут все и затихло в каземате. А этот, черный, бумаги свои прячет в планшетку, и как‑то судорожно говорит:

— Рядовой… эээ… Йохан, в какой части хочешь продолжать службу?

Вот тебе и раз. Не было ни гроша, а теперь алтын. И ведь что сказать‑то? Куда проситься? В тыл, к Костылю? Или еще куда? Тут вот, чтобы просто как‑то глаза отвести от этого черного, который на меня выставился, голову я в сторону повел. И надо же вот — все вокруг на меня смотрят. Не сказать даже, чтоб все с завистью, скорее как‑то с надеждой. Ну, вроде как — понятно, я ж в общем, это то, чего они получат несколько дней спустя. Только вот, без права выбора места службы. А это, и есть для меня особая загвоздка. Знать бы чего хотеть. Часто так в жизни бывало — вроде как возможностей много, а шанс всего один. И выбрать надо раз и насовсем.

Обвел я все помещение глазами еще раз. Вздохнул. Подумал секунду. И говорю ему:

— Вашбродь, пишите меня в обратно, в роту. Невместно мне место службы менять. Коли, конечно, такое Уставом не запрещается…

Глаз у черного и совсем как‑то дико дернулся, он не то икнул, не то пискнул, но потом сглотнул, выпрямился, кивнул и ответил

— Рядовой Йохан… в исполнение решения барона, ты зачисляешься в особую штрафную роту — козырнул мне, я машинально ответил, хотя лежа это, наверное, глупо выглядит, да еще к пустой башке, словно американец какой. А он развернулся, и шагом с каземата.

И тишина. Все так и молчат. Только драгун хмыкнул, и вышел. А Кане портупею поправил, шагнул вперед, и говорит:

— Так, этот… как тебя там, значит…? Йохан? С Севера, говоришь… Ты долго тут валяться вздумал?

— Никак нет, вашбродь! Но завтра еще придется тут, вашбродь, ибо голова кругом и ходить не могу, да и, извиняюсь, блюю регулярно!

— Извиняется он, видишь ли… Ну — ну. Значит так. Сутки даю — а потом ко мне. Иначе — уклонение от службы, понял? И нечего, сам выбрал. Я лекаря предупрежу, он мне доложит… — повернулся и вышел, даже не слушая моего 'Так точно!' Ну не сука ли, а?