«Сердце переполнилось счастьем, — писал он позднее. — В какой-то миг меня осенило, что создание Британской империи суть воплощение великой нравственной идеи. В конечном итоге возникнет единая британская нация, которая сплотит людей разного цвета кожи и разного вероисповедания на основе справедливейшего представления об изначальном равенстве всех. Яркий свет растопил окружавший меня мрак…»

Превратить народы Британской империи в одну нацию! Вот в чем ответ сразу на множество вопросов. Не ради ли этой цели гибли тысячи африканцев на войне с Гитлером?

Он решил изложить свои мысли на бумаге, и ему сразу пришло в голову название будущей книги: «Просперо[5] в Африке». Он попытался доказать, что англичанам свойствен некий особый взгляд на мир, отличные от других воззрения на устройство общества и отношения между людьми. Но эти идеалы можно привить другим народам — достаточно изменить социальные и культурные условия их существования. «Просперо в Африке» явится обобщением опыта британского колониализма, всей истории колониализма, от Древнего Рима до наших дней.

Томпсон стал поклонником французской политики ассимиляции, хотя к самим французам относился весьма критически. Он решительно отверг идею косвенного управления, предложенную «этим ретроградом» Лугардом.

«Мы должны избежать ошибок французов, подвергших ассимиляции лишь горстку избранных. Объектом предлагаемой грандиозной программы перевоспитания станут африканские и азиатские крестьяне. Ведь и в Англии были низшие классы — фабричные рабочие и крестьяне. Однако они уже давно превратились в равноправных членов общества!»

Томпсон с жаром излагал свои идеи Марджери. Ее покоряло грустное, аскетическое выражение его лица. Она восхищалась его умом, нравственной силой и целеустремленностью. Однажды во время прогулки по Лондону они остановились у входа в Сент-Джеймс-парк и замерли, глядя на Вестминстерское аббатство и палату общин. Марджери склонила голову ему на плечо, и он теперь знал: она пойдет за ним хоть на край света. Через несколько лет чета Томпсонов отправилась в Восточную Африку, не подозревая, что окажется в самом центре драмы, которую судьба уготовила английскому колониализму.

«Я в восторге, — писал он в дневнике по прибытии в Момбасу. — Какое счастье снова очутиться на красной земле Кении! Я был здесь в годы войны, и мне понравился климат. Тогда я и мечтать не мог, что приеду сюда вновь со столь почетной миссией…»

И вот эта запись снова перед ним, накануне отъезда из Африки. Прикосновение Марджери всколыхнуло воспоминания об огне, который бушевал в нем в ту пору. Безграничная вера в британский империализм побудила его однажды заявить, что управлять людьми означает владеть их душами. Он сказал это в обществе офицера, за ужином в гостинице «Нью-Стенли». Вернувшись домой, он поспешил занести свое изречение в дневник. Не то чтобы он вел дневник в общепринятом смысле. Нет, скорее, это были просто записи, которые он делал время от времени, надеясь использовать их в дальнейшем в своем философском трактате. Сейчас он листал эти заметки, останавливаясь на некоторых строках, особенно созвучных его настроению.

«…Окрестности Нъери — это горы, холмы и глубокие ущелья, сплошь поросшие непроходимыми лесами. Величественные деревья, естественно, приводили в трепет первобытные умы. Мрак и таинственность леса побуждали дикарей обращаться к магии и ритуалам…»

«Что же такое мау-мау?..»

«Д-р Альберт Швейцер говорит: „Негр — это дитя, а с детьми нужна строгость“. Я служил в Нъери, Гитхиме, Кисуму, Нгонге. Я с ним согласен…»

«Я снова в Нъери. Переводим крестьян в укрепленные деревни, чтобы изолировать население от террористов. Сегодня, когда мы жгли хижины в опустевшей деревне, я подумал, что моя жизнь зашла в тупик…»

«Полковник Робсон, возглавлявший колониальную администрацию в Рунгее и Киамбу, зверски убит. Меня посылают вместо него в Рунгей. Пора прибегнуть к палке. Ни одно правительство не может мириться с анархией, допускать разгула страстей и дикости. Мау-(чау — это зло. Если его не подавить в зародыше, погибнут все ценности, на которых зиждется здесь наша цивилизация…»

«Каждый белый человек в единоборстве с африканцем подвергается ежедневной и ежечасной угрозе постепенного морального опустошения. Д-р Альберт Швейцер».

«Африканцы поистине непостижимы. Вчера ко мне в кабинет пришел один из них и выдал лидера террористов, которого мы давно разыскиваем. Я был уверен, что он лжет, пытаясь либо нас завлечь в ловушку, либо выгородить себя. Уж не насмехается ли он надо мной? Он держался естественно, но ведь любой африканец — прирожденный актер, и поэтому они лгут с чрезвычайной легкостью. И вдруг — сам не знаю, что со мной стряслось, — я плюнул ему в лицо…»

Томпсон очнулся, глядя на исписанный лист невидящими глазами. До инцидента в Рире перед ним открывался широкий и светлый путь наверх, И только теперь, в Гитхиме, он ощутил всю иронию судьбы. Какая язвительная насмешка заключена в том, что супруг королевы будет почетным гостем на церемонии провозглашения Свободы.

Прикосновение жены всколыхнуло воспоминания о прошлом, но и они отравлены иронией. Ну, предположим, он достиг бы вершины, стал комиссаром провинции или даже губернатором. Все равно теперь он лишился бы всего этого, как лишается уютного дома и своего кабинета в Гитхиме. Страна уплывает из рук.

Так пускай дуры вроде мисс Линд остаются здесь. Рано или поздно им дадут пинка под зад. С него довольно! Он подал в отставку, чтобы уехать до Свободы. Он не станет дожидаться, пока черномазые слуги будут вытаскивать белых за ноги из спален… Тут он вспомнил сегодняшний рассказ мисс Линд и то, как заискивал перед Каранджей. Надо поговорить с Марджери. Она как будто снова поверила в него… Он читал это в ее глазах. Она поможет ему забыть все, выстоять… Душа выжжена дотла. Нужно перебороть себя. Сердце трепетало в страхе и надежде перед великой исповедью.

Он тихонько приоткрыл дверь в спальню и вошел, не включая свет. В темноте будет легче. Человек живет, чтобы все время умирать и рождаться вновь. Он нащупывал путь в плотной, обволакивающей тьме, вытянутые вперед руки дрожали. Добравшись до постели, он понял, что Марджери уже спит, и вдруг ощутил огромное облегчение, теплую признательность к ней. Он лёг, но еще долго-долго не мог уснуть.

— На бога надейся, а сам не плошай, — самодовольно поучают других баловни судьбы, которым жизнь дарит одни улыбки. Тысячи людей, не жалея сил, стараются следовать этому совету, да без толку: их крепко держит нужда. Но Гиконьо был действительно всем обязан самому себе. Лагеря его многому научили, говорили жители Табаи.

Когда, пройдя все круги ада — длинную цепочку лагерей, которую англичане окрестили «трубопроводом», — он вернулся домой, у него и имущества-то было — старая пила да молоток. К счастью, в ту пору, убирали урожай и на плотников был спрос. Многие строили себе амбары, склады для кукурузы, бобов и картофеля. Люди не забыли, что за плотник Гиконьо, и посыпались заказы. Работал он на совесть, никого не подводил, но и от заказчиков требовал аккуратности. Богатый, бедный — плати в срок. Правда, беднякам он устанавливал сроки подлиннее. Но в назначенный день — вынь да положь! До лагеря он не был таким, вздыхали люди, но шли к нему, уважая за честность и исполнительность.

Вместо того чтобы ухлопать денежки на одежду для себя, на наряды жене и матери, Гиконьо взял пример с индийских торговцев. Во время уборки скупал кукурузу и бобы, их чуть не даром отдавали. Он рассуждал так: женщины голодали и бедствовали целых шесть лет, стало быть, и еще несколько месяцев потерпят.