– Хватит, – говорит Энди. – С таким набором точно не прогадаешь. Кстати, Энди, проследи, чтоб этот тыквопоклонник заплатил новенькими купюрами. А то эти фермеры иногда такого надают – просто диву даешься, куда смотрит санэпидемстанция. Мне доводилось брать у них пачки денег, которые точь-в-точь напоминали образцы бактериальных культур, собранные в бесплатной карете «скорой помощи». Итак, я иду на конюшню и беру в аренду тележку под честное слово. Приезжаю, значит, на ферму Планкета. Смотрю, на крыльце сидит мужичок – белый костюм, кольцо с брильянтом, широкий галстук, а сверху кепарик. Ясно, думаю, отдыхающий.

– Мне бы, – говорю, – Эзру Планкета, фермера.

– Собственной персоной, – отвечает он. – Чем могу служить?

Тут у меня аж язык отняло. Стою, пялюсь на него во все глаза, а в голове песенка крутится про трудягу-хлебороба. При виде этого фермера все мои разнообразные штукенции по облегчению его кошелька поблекли, как банка тушенки против говяжьей туши.

– Ну же, – говорит он, прищурившись, – смелее. Вижу, у вас левый карман заметно отвисает. Начнем с золотых слитков. Мне про слитки как-то всегда интересней слушать, чем про двухмесячные векселя и заброшенные серебряные прииски.

Где-то в подкорке моего мозга поселился нехороший зуд, словно меня околпачили, но я твердой рукой вытащил слиток, бережно замотанный в носовой платок.

– Доллар восемьдесят, – говорит фермер, взвесив его в руке. – Пойдет?

– Да тут одного свинца на два с полтиной, – с достоинством парировал я, убирая слиток назад.

– Как скажете, – говорит он. – Но я бы все-таки приобрел его для своей коллекции. На прошлой неделе, между прочим, взял пятитысячный за 2.10.

Тут из дома доносится звонок телефона.

– Заходи, прохвост, – говорит мне фермер, – полюбуйся на мое скромное жилье. Тут временами такая тоска одному. Это, наверное, из Нью-Йорка звонят.

Мы зашли в дом. Комната напоминала маклерскую контору на Бродвее – дубовые столы, два телефонных аппарата, кожаные стулья и кушетки, картины маслом в позолоченных рамах в локоть глубиной, а в углу стрекочет телеграф, выдавая последние новости.

– Алло-алло! – говорит этот чудной фермер. – Это Риджент-театр? Да, это Планкет из Вудбайна. Забронируйте на пятницу четыре места в первом ряду – как обычно. Да-да, на пятницу. Всего доброго.

– Я дважды в месяц езжу в Нью-Йорк; люблю театр, знаете ли, – поясняет он мне, вешая трубку. – Сажусь в Индианаполисе на шестичасовый экспресс, провожу десять часов среди огней большого города, и двое суток спустя возвращаюсь домой как раз перед закатом. Да уж, сермяжный труженик серпа и мотыги все же сделал шаг вперед из первобытно-общинного века, вы не находите, м-р Шулер?

– Не могу не отметить, – говорю, – пугающих колебаний сельскохозяйственных устоев, чья прочность доселе не вызывала у меня ни малейших нареканий.

– Ясное дело, – отвечает он. – Там, где раньше наш брат видел кувшинку в тихой заводи, теперь просматривается многолетнее водное растение на поверхности застоявшегося водоема.

Тут снова раздается телефонный звонок.

– Алло-алло! – отвечает он. – А, Перкинс из агентства Милдейла! Я же сказал, этот жеребец на восемь сотен не тянет. Он у вас там с собой? Отлично. Покажите-ка. Отойдите от трубки. А теперь пусть пробежит круг рысцой. Быстрее. Да, мне все слышно. А ну-ка, еще быстрее… Хорош. Теперь подведите его к аппарату. Ближе. Нос ближе к трубке. Ага. Стоп. Нет, мне такой жеребец не нужен. Что? Нет, ни по какой цене. Он засекается. И ногу тянет. Всего доброго.

– Ну что, ловкач, – обращается он ко мне, – понял уже, что деревня приосанилась? Ты – реликт ушедшей эпохи. Да нынче аграрий пошел такой образованный – не подходи. Да, на полях другие времена настали. Вот полюбуйся, как мы не отстаем от жизни.

Он демонстрирует мне какой-то аппарат с двумя втулками для ушей, типа затычек. Ну, всунул я их себе в уши. Вдруг приятный женский голос начинает зачитывать мне сводку убийств, несчастных случаев и прочих политических пертурбаций.

– В данную минуту вы слушаете сводку сегодняшних новостей из нью-йоркских, чикагских, сент-луисских и сан-францисских газет, – поясняет фермер. – У них связь по телеграфу с нашим местным бюро новостей, которое рассылает свежие новости всем абонентам. Вон там на столе – главные ежедневники и еженедельники страны. А также анонсы будущих номеров ежемесячных журналов.

Я беру первый попавшийся лист и читаю: «Специальный анонс. В июле 1909 г. журнал "Сенчури" напишет…» и так далее.

Фермер звонит кому-то – я так понял, своему управляющему – и велит ему продать стадо джерсийских быков по 600 долларов за голову; а также засеять 900-акровое поле пшеницей; и подготовить 200 дополнительных бидонов для электрокара по развозу молока. Затем он выставляет передо мной коробку сигар и бутылку зеленого шартреза, а сам идет взглянуть на телеграфную машинку.

– Газовые акции выросли на два пункта, – говорит он. – Хорошая новость.

– Медью, – говорю, – никогда не интересовались?

– Довольно! – говорит он, властно выставляя ладонь. – А то пса спущу. Я же предупреждал, со мной эти фокусы не пройдут.

Немного спустя он говорит:

– Братец, не обижайся, но я немного подустал уже от твоего общества. Мне нужно еще написать статью про призрак коммунизма, а днем у меня собрание Ассоциации ипподромов. Ты ж уже сам понял, что я чудодейственных зелий покупать не собираюсь.

Ну что тут скажешь; я откланялся и полез обратно в тележку. Лошадь развернулась и отвезла меня назад в отель. Я привязал ее и поднялся в номер к Энди. Я рассказал ему о своей встрече с фермером, ничего не упуская; после чего принялся елозить скатертью по столу, подобно психически недоразвитой особе.

– Не понимаю, – говорю я, одновременно напевая дурацкую песенку в попытке скрыть свой позор.

Энди начинает мерить номер шагами, покусывая левый ус, что обычно свидетельствует о напряженной умственной деятельности.

– Джефф, – наконец говорит он, – я верю твоему рассказу о модернизированном крестьянине; однако же мне не верится. Мне представляется маловероятным, чтобы он ухитрился иммунизировать себя от всевозможных буколических афер. Так вот, Джефф, ты же никогда не замечал за мной каких-либо религиозных наклонностей?

– Да нет, – отвечаю. – Но, – спешу добавить я, дабы не обидеть друга, – среди поповской братии мне часто попадались персонажи, чьи наклонности пребывали в столь зачаточном состоянии, что их с трудом можно было углядеть в микроскоп.

– Я интересовался природой с первозданных времен, – говорит Энди, – и я верю, что нами правит рука Провидения. Фермеры были созданы с определенной целью; а именно, обеспечивать нас с тобой хлебом насущным. Иначе зачем нам даны мозги? Я уверен, что эта самая «манка», которой израильтяне сорок лет питались в пустыне, – это древнееврейское наименование фермеров; и традиции седой старины живы по сей день. Короче говоря, – говорит Энди, – я намерен доказать верность своего постулата, что «Фермер – это судьба», какой бы наносной лоск не обрушила на него лживая цивилизация.

– Тебя ждет провал, как и меня, – говорю я. – Этот уже давно растерял все свои цепи. Он забаррикадировался от нас в башне из электричества, науки, литературы и интеллекта.

– Попытка – не пытка, – говорит Энди. – Против Законов Матушки-Природы никакие «Книги – почтой» не попрут.

Порывшись в гардеробе, Энди появляется наряженным в желто-коричневый клетчатый костюм, причем каждая клетка на нем – размером с ладонь. Под ним проглядывает красный жилет в синий горошек, а на голове у Энди высится атласный цилиндр. Кроме того, его усы утратили привычный пшеничный окрас после явного контакта с синими чернилами.

– Растопчи меня слон! – говорю. – Ты просто вылитый цирковой наперсточник!

– Так, – говорит Энди. – Экипаж запряжен? Жди меня здесь. Я скоро.

Два часа спустя Энди заходит в номер и швыряет на стол пачку зелени.

– 860 долларов, – говорит он. – Докладываю. Он был дома. Смерил меня с головы до ног и давай подначивать. Я в ответ – ни слова; достаю две ореховые скорлупки и начинаю гонять шарик по столику. Вначале я как бы себе под нос насвистывал, а потом перешел к заклинанию.