– Боже мой, да ты еще не одета! – заверещало красное платье. – Как, не морщит на спине? Эти вот бархатные нашивки очень пикантны, правда? Ты почему до сих пор не одета, Мэйда?

– Мое платье еще не готово, – ответила Мэйда. – Я не пойду.

– Как ужасно! Да уж, мне так жаль, Мэйда. Ну, надевай что-нибудь и пошли – ты же знаешь, будут только свои из магазина, никто не обратит внимания.

– Я так настроилась на пурпурное, – сказала Мэйда. – Если его нет, так лучше я не пойду. Не волнуйся за меня. Беги, а то опоздаешь. Тебе ужасно идет красный.

И все долгое время, пока там шел обед, Мэйда просидела у окна. Воображение рисовало ей, как девушки вскрикивают, стараясь разорвать куриную дужку, как старый Бахман хохочет во все горло собственным, понятным только ему одному, шуткам, как блестят брильянты толстой миссис Бахман, появлявшейся в магазине лишь в День благодарения, как прохаживается мистер Рэмси, оживленный, добрый, следя за тем, чтобы всем было хорошо.

В четыре пополудни с непроницаемым лицом и бесстрастным настроем направилась она к Шлегелю и сказала, что не может заплатить четыре доллара за платье.

– Боже мой! – раздраженно вскричал Шлегель. – Что вы так переживаете? Забирайте его. Оно готово. Заплатите потом как-нибудь. Будто вы не ходите мимо моего магазина вот уже два года? Если я шью платья, то разве я не знаю людей? Заплатите как-нибудь потом, когда сможете. Забирайте его. Оно удачно сшито, и вы в нем будете красавицей. Вот. Заплатите, когда сможете.

Пролепетав миллионную долю огромной благодарности, которая переполняла ее сердце, Мэйда схватила платье и побежала домой. При выходе из лавки легкий дождик брызнул ей в лицо. Она улыбнулась и не заметила этого.

Дамы, разъезжающие в экипажах, – вам этого не понять. Девицы, чьи гардеробы ломятся от пополнений за отцовские денежки, – вам не понять, вам никогда не постигнуть, почему Мэйда не почувствовала холодных капель дождя в День благодарения.

В пять часов она появилась на улице в своем пурпурном платье. Дождь усилился, и порывы ветра обдавали ее целыми потоками воды. Люди пробегали мимо, торопясь домой или к трамваям, низко опуская зонтики и плотно застегнув плащи. Многие из них изумленно оглядывались на красивую девушку со счастливыми глазами, беспечно шагающую сквозь бурю, словно прогуливаясь по саду в безоблачный летний день.

Повторяю, вам этого не понять, дамы с набитыми кошельками и гардеробами. Вам не понять, как это – жить в постоянном томлении по красивым вещам – как это, голодать восемь месяцев ради того, чтобы получить пурпурное платье к празднику. И не все ли равно, что идет дождь, град, снег, ревет ветер и бушует циклон?

У Мэйды не было зонтика, не было галош. У нее было ее пурпурное платье, и в нем она рассекала просторы. Изголодавшееся сердце должно иметь крупицу счастья хоть раз в год. Дождь все лил и стекал с ее пальцев.

Тут кто-то вынырнул из-за угла и преградил ей путь. Она подняла глаза и встретилась взглядом с мистером Рэмси, взглядом, горящим восхищением и интересом.

– О, мисс Мэйда, – проговорил он, – вы просто волшебны в своем новом платье. Мне так жаль, что вас не было на обеде. И вы самая благоразумная и рассудительная из всех моих знакомых девушек. Нет ничего более полезного для здоровья и бодрящего, как прогулка в ненастье. Могу я присоединиться?

И Мэйда зарделась и чихнула.

Последний лист

В небольшом квартале к западу от Вашингтон-сквера все улицы перепутались и переломались на короткие отрезки, именуемые проездами. Эти проезды образуют странные углы и изогнутые линии. Одна улица там даже пересекает саму себя – раз, а то и два. Один художник как-то открыл весьма полезное свойство этой улицы. Предположим, сборщик из магазина со счетом за краски, бумагу и холст идет по улице и встречает самого себя, идущего восвояси, – не получив ни единого цента по счету!

И вот люди искусства набрели на своеобразный квартал Гринич-Виллидж в поисках окон, выходящих на север, кровель XVIII столетия, голландских мансард и дешевой квартирной платы. Затем они перевезли туда с Шестой авеню несколько оловянных кружек и одну-две жаровни и основали «колонию».

Студия Сью и Джонси размещалась наверху трехэтажного кирпичного дома. Джонси – сокращение от Джоанна. Одна была родом из штата Мэйн, другая – из Калифорнии. Они познакомились за табльдотом одного ресторанчика на Восьмой улице и нашли, что их взгляды на искусство, цикорный салат и модные рукава вполне совпадают. Результатом стала общая студия.

Это было в мае. А в ноябре холодный, неуловимый незнакомец, которого доктора нарекли Пневмонией, появился в колонии, хватая то одного, то другого своими ледяными пальцами. По Восточной стороне этот душегуб шагал смело, поражая десятки жертв, но здесь, в лабиринте узких, поросших мхом переулков, он плелся нога за ногу.

Мистера Пневмонию никак нельзя было назвать почтенным старым джентльменом. Малокровная от калифорнийских зефиров, тоненькая девушка едва ли была достойным противником для дюжего старого тупицы с красными кулачищами и одышкой. Но он свалил ее с ног; и Джонси лежала, едва двигаясь, на крашеной железной кровати, глядя сквозь мелкий переплет голландского окна на глухую стену соседнего кирпичного дома.

Однажды утром обеспокоенный доктор одним движением косматых бровей отозвал Сью в коридор.

– У нее один шанс из… скажем, десяти, – сказал он, указывая на ртуть в термометре. – И этот шанс в ее тяге к жизни. Перед случаями, когда люди выкарабкиваются буквально с того света, любая медицина пасует. А вы, милочка, вбили ей в голову, что она не поправится. А в своей голове у нее что-нибудь есть?

– Она… она мечтала однажды написать красками Неаполитанский залив, – пролепетала Сью.

– Красками? – фыркнул доктор. – А есть что-нибудь действительно стоящее – мужчина, например?

– Мужчина? – переспросила Сью, и ее голос зазвучал резко, как губная гармоника. – Неужели мужчина стоит… ну нет, доктор, ничего такого не было.

– Ну, тогда она просто ослабла, – решил доктор. – Я сделаю все, что в моих силах, как представителя медицины. Но если мой пациент считает кареты в своей похоронной процессии, я сразу скидываю 50 процентов от действенности целебной силы лекарств. Если вы добьетесь, чтобы она хотя бы раз спросит про фасон рукава, что будут носить этой зимой, – даю ей один шанс из пяти, вместо одного из десяти.

После ухода доктора Сью заперлась в мастерской и прорыдала в японский платочек, пока он насквозь не вымок. А затем она храбро устремилась в комнату Джонси с чертежной доской в руках, насвистывая регтайм.

Джонси лежала, едва заметная под одеялом, отвернувшись лицом к окну. Сью перестала свистеть, думая, что подруга уснула.

Она пристроила доску и начала рисунок тушью к журнальному рассказу. Для молодых художников путь в Искусство бывает вымощен иллюстрациями к журнальным рассказам, которыми молодые авторы мостят себе путь в литературу.

Набрасывая для рассказа фигуру ковбоя из Айдахо в элегантных бриджах и с моноклем в глазу, Сью услышала тихий шепот, повторившийся несколько раз. Она быстро подошла к кровати.

Джонси лежала с широко распахнутыми глазами. Она смотрела в окно и быстро считала в обратном порядке.

«Двенадцать», – проговорила она, а потом, чуть погодя, – одиннадцать, а потом: – десять, и – девять, а затем – восемь, – семь, – уже почти подряд.

Сью посмотрела в окно. Что там можно считать? Был виден только пустой, унылый двор и глухая стена кирпичного дома в двадцати шагах. Старый-старый плющ с узловатым, подгнившим у корней стволом заплел до половины кирпичную стену. Холодное дыхание осени сорвало листья с лозы, и оголенные скелеты ветвей цеплялись за осыпающиеся кирпичи.

– Что там такое, дорогая? – спросила Сью.

– Шесть, – проговорила Джонси почти шепотом. – Теперь они падают еще быстрее. Три дня назад было почти сто. У меня голова разболелась их считать. Но сейчас проще. Вот еще один. Теперь осталось только пять.