И при этом, плавая в безбрежном океане, живые, светящиеся во мгле, здесь были ангелы. Их кольцеобразные фигуры свивались одна вокруг другой, извиваясь, сотворенные из ничего, которое было всем, замкнутые друг на друга в вечном, неразрешимом конфликте, который одновременно являлся и бесконечным, экстатичным содружеством, бесконечной войной — она же бесконечное творение…

«Вот об этом-то я и просил Деву, — подумал он. — Именно это состояние Лаплас сотворил в своем воображении для своего аллегорического Демона. Если бы я только мог видеть то, что может быть увидено…»

Раз Анатоль-Бог видел все Творение, оно и стало тем, что он видел. Раз оно было в нем, он и стал им, и его глаза стали огромными, всевидящими, способными различать пять тысяч оттенков цвета — и даже больше, а уши были способны уловить отдаленный шепот Изначального и неясный шелест Конечного…

Одна мысль криком кричала в божественном сознании: «Он — машина!» Одна частица его самого, за которую он цеплялся, боясь отыскать паттерн, значение, план — пусть даже весь мир сойдет с ума, Век Чудес вернется на землю, а сам он исчезнет, умрет от пули в мозгу и попадет в ад за грех неверия и преданности Свободе, Равенству и Братству всех людей…

Анатоль почувствовал — всего на долю секунды — что никогда уже не будет самим собой, что он потерян навеки…

Он слышал голос: реальный голос, чья мощь прорвалась сквозь зловещее безумие, словно лезвие скальпеля: командный голос. И произнес он следующее: — Ты думаешь, он сможет увидеть еще что-нибудь отчетливо в момент своей смерти? Ты еще не избавился от своих глупых предрассудков?»

Голос звучал по-английски, но Анатоль без труда разобрал слова.

Внезапно, словно выключили электричество, он очутился в темноте: так ему казалось несколько секунд, пока глаза привыкали к обычному свету.

Первое, что он увидел, был человек, называвший себя Асмодеем: он поднял его с пола и держал перед собой, лицом к лицу. Анатоль ощущал его потные ладони на своих ушах. Но Асмодей уже отвернулся, глядя на того, с кем разговаривал. Выражение его диких глаз было трудно прочесть, но в них был страх, разочарование и зависть.

— Это была ты ? — горько проронил Асмодей. Он тоже говорил по-английски. — Это ты отправила его сыграть со мной эту шутку, дабы проверить любовь моего отца к его пешке?

— У меня были дела получше, — прозвучал ответ.

Лишь когда Асмодей освободил его голову, Анатоль смог повернуться на голос. Это было нелегко. Когда мучитель отпустил его, он лишился поддержки, и боль обрушилась на него, заставляя сползти на пол. Но он успел обернуться.

Это отказалась женщина, стоявшая в дверях. Одна из самых заурядных женщин, какую Анатолю доводилось видеть. Простецкая фигура, лицо мясистое, мучнисто-бледное. Ей могло быть и сорок лет, и пятьдесят. Глаза — узкие, тонкие губы. Волосы — темно-каштановые, обильно припорошенные сединой. Одета она была достаточно добротно, но все равно могла сойти, скорее, за кухарку или жену крестьянина. Но при всем при том голос ее звучал повелительно, в нем сквозило явное презрение к тому, у кого на побегушках состояли демоны.

Женщина шагнула вперед и склонилась над Анатолем. Она легонько коснулась его щеки рукой в перчатке.

— Ты мог убить его, — произнесла она.

— Сомневаюсь, — отвечал Асмодей. — Тот, кто прислал его сюда, пока не желал его смерти.

— Сумел ты прочесть то, что хотел, в его глазах? Значили для тебя что-нибудь его грезы?

Анатоль увидел, как Асмодей опустил глаза. Ответ должен был быть отрицательным, но, если Асмодей сумел каким-то образом увидеть то же, что и он, Анатоль, тогда странно: неужели существовал иной ответ?

— Подними его, — велела женщина.

— Ты не можешь мне приказывать, — огрызнулся Асмодей, но подошел и все же поднял на руки разбитое тело Анатоля.

— Уложи его в кровать, — бросила женщина, и Асмодей послушно шагнул через порог, двинулся по темному коридору в келью, где спал снятый с креста священник.

Асмодей опустил Анатоля на ветхую кровать, укрыл одеялом. Выпрямился. Женщина вошла в келью и посмотрела на Анатоля.

— Отдохни, — сказала она. — Отдохни немного.

Он попытался засмеяться. Отдохни! Как будто он мог отдохнуть!

Она, похоже, прочла его мысли — ей явно помогали оккультные силы. Снова коснулась его правой рукой, но перед этим потянула за пальцы перчатки, и она соскользнула с руки. Женщина коснулась лба Анатоля своими пальцами — тоже простецкими, некрасивыми, как и ее лицо.

— Ты не знал, что пуля засела у тебя в мозгу? — спросила она, все еще по-английски. Поэтому в первый момент он решил было, что неправильно понял ее, но она взяла его за руку и поднесла ее к его же правому виску, где он ощутил отверстие. Кожа словно бы провалилась на этом месте.

«После этого я и умер!» — подумал он.

— Нет, — ответила она. — Не умер, ты просто счастливец — настоящий счастливец.

Он ощутил, что проваливается в сон. Теперь у него было достаточно времени, чтобы радоваться.

Анатоль шел по нейтральной полосе, пересекая гигантское грязевое море, раскинувшееся от горизонта до горизонта. Область была занята траншеями, но войска отсутствовали: казалось, траншеи давно никто не занимает. Многие просто разрушились. Кое-где еще оставались спутанные мотки колючей проволоки, но защитную функцию они уже не выполняли. На проволоке торчали обрывки ткани. Эти, изготовленные людьми, колючие «цветы» были единственной пародией на жизнь. Ни деревца до самой линии горизонта, лишь выжженные, почерневшие от копоти воронки. Небо — свинцово-серое, низкое.

«Если бы только лидеры наций могли видеть, во что их война превратила эту, прежде прекрасную, землю, — услышал как-то Анатоль замечание одного из английских офицеров, — они бы живо очнулись ото сна и начали бы задумываться о необходимости мира». Он тогда решил: до чего же наивны представления этого самого офицера о тяготении сильных мира сего к красоте. Но, похоже, каждый третий из английских офицеров был поэтом-любителем, и для них было важно рассуждать о жутких вещах в печальных и высокопарных выражениях. Британцы словно бы не замечали суровой реальности войны, вели себя так, будто все эти легенды могли оправдать их эксцентричность. Анатоль вспомнил приказ, который официально запрещал британским солдатам посещать французские бордели на основании того, что война является «священной миссией», которую непозволительно запятнать аморальным поведением. Вначале Анатоль решил, что это лишь глупые слухи, но позже выяснилось: чистая правда.

Его охватила боль, но он не мог понять, почему. На теле не заметно никаких ран; может быть, он сам производит эти симптомы, используя воображение, в отчаянной попытке выиграть свое освобождение? Говорили же, что истерия помогла появиться ранам на телах людей, которые долго находились в окопах: настоящие стигматы Века Разума, но проблема Анатоля в другом. Он поднес руку к голове, ожидая нащупать ужасную рану, но коснулся лишь чистой и гладкой кожи.

«Боль, — думал он, — это же так просто. Если боль — цена свободы, почему бы войне не окончиться завтра? Конечно же, среди нас нет ни одного, кто не мучился бы от страха и сожаления, видя, как рушится наш мир».

Он шел вперед и вперед, мимо лежащих на земле мертвецов. Некоторые были немцами, некоторые — англичанами, но больше всего оказалось французов. Какая же черная несправедливость, думал он, — французская земля, так щедро поливаемая кровью французов. У некоторых трупов не было ног, у других — рук, а у иных и вовсе на месте лица или живота зияли кровавые дыры. Встречались, правда, и вовсе нетронутые, без признаков насилия: видимо, умерли от газа, что подкрадывается и лишает жизни незаметно и коварно.

Все уже слышали о новых видах газов, которые доставляли на поле битвы даже сейчас, в отчаянной надежде остановить наступление немцев. Американцы, не желая посылать войска в ухудшившейся ситуации, были просто счастливы отправить химическое оружие вместо людей — убийство есть, а люди для этого не требуются.