— Вот ельник, — палец Ломоносова касается беглого овала на листе, — а вот, ниже, погост… Тут матушкина могила… Мне уже не бывать… Может, ты… или Ленушка… Крест на могилку поставить… Старый-то небось пал… Давно ить… Тут вот, на угорышке…

Сыновья печаль тотчас отзывается в сердце Лизаветы Андреевны, побуждая дочерние слезы, ведь могила ее муттер и того дальше. Но она не позволяет себе раскиснуть, более того, пытается увести от не-веселых мыслей и супруга. Как? Да очень просто, ведь для этого годится любая пришедшая на ум мелочь. На том берегу, который только что поминался, Михайла в малолетстве находил раковины. Точно такие же раковины — чему сам несказанно удивился — он встретил за тысячи верст от Беломорья.

— Помнишь, Михель?

Михайла Васильевич и впрямь оживляется: как не помнить? Это была самая счастливая пора — август тридцать осьмого года. Они с Лизхен возвращались с шумной ярмарки. Одноконная бричка везла их меж поспевших хлебов из Касселя в Марбург. По дороге они заночевали, расположились в пышном и духовитом стогу сена. С неба сыпались звезды. А они, Лизхен и Михайла, не успевали загадывать желания, толь много падало звезд. Впрочем, дело заключалось даже не в этом. Зачем было что-то загадывать, коли свое счастье каждый из них — он и она — держали в своих объятиях?!

Это именно там Михайла обнаружил россыпи ракушечника, когда в утрах меж куртинами ивняка открылась песчаная гряда. Неожиданная находка привела его к мысли, что вот здесь, посредине Германии, когда-то плескалось море. Через четверть века свое открытие Михайла Васильевич обнародовал в фундаментальном труде о металлургии. А напомнила ему о той находке, как и нынче, Лизавета Андреевна. Это ведь в ее глазах отражались падучие звезды, которые предшествовали открытию.

Давнее воспоминание озаряет лицо Михайлы Васильевича тихой улыбкой. Лизавета Андреевна касается ладонью его щеки. Тут самое время напомнить о счастье дочери. Как всякая умная, добронравная женщина, Лизавета Андреевна ничего не делает наспех и для особо важного разговора старается выбрать наиболее благоприятную минуту. Лeнушке недавно исполнилось семнадцать. Уже невеста, пора подумать о партии. Молодые люди на примете имеются, да Ленушке не по сердцу. Но ведь бесконечно выбирать не будешь — за переборами и без жениха остаться можно. Надо на что-то решаться. Так советует ее материнское сердце. Вот теперича сватает Алексей Алексеевич Константинов, просит руки не первый раз. Она, мать, на эту партию согласна. Но последнее слово, само собой, за отцом. Что он, Михайла Васильевич, на сей счет скажет?

Михайла Васильевич задумчиво переводит взгляд на каргу, особо выделяя светлое перо. Нет, это не гусиное перо. Это перо иных воскрылий, а каких — сие ведомо токмо ему, Михайле Ломоносову, более никому на свете. Тихая улыбка трогает его губы. Он снова обращается к глазам супруги. В них давешний вопрос: как быть с дочерью? Выдавать ли ее за Константинова? По первости он, отец, и слышать не хотел об этой партии. Что с того, что претендент — библиотекарь самой государыни! При всем уважении к Екатерине Алексеевне!.. Он, Ломоносов, навидался этих самых библиотекарей. И Шумахер был библиотекарем, и Тауберт был… Бестии, каких свет не видывал! Небось и этот такой?.. Потом оказалось, что Алексей Алексеевич — вполне честный и порядочный человек. А должность библиотекарюса его натуру никоим образом не портит. Напротив, место, которое он занимает, облагораживает молодого человека, а доход от места сулит семье вполне приличное благополучие и достаток. Другой препоной, по крайней мере спервоначалу, была национальность жениха — Михайла Васильевич, поклонник греческой пиитики, кою переводил охотно и часто, никак не мог представить, что мужем его дочери, а стало быть, его, Ломоносова, зятем станет грек. Примирило его то, что у них с Константиновым единая вера, более того — русское православие выросло от греческого древа. Но окончательное утешение пришло совсем недавно, когда он, Ломоносов, перечитывал том греческой поэзии и наткнулся на одну эпитафию, автором коей оказалась прилежная ученица Евтерпы, музы лирики, — Сафо. Эпитафия гречанки привела его, росского пиита, сначала в смятение, а потом опахнула светлой прощальной грустью:

И теперь, когда Лизавета Андреевна вновь обращается к нему стем же вопросом, Михайла Васильевич, уже не отводя глаз, тихо кивает:

— Благословляю.

Глаза Лизаветы Андреевны отуманиваются. Она поднимается с постели и, низко поклонившись, одаряет супруга тихой и ласковой улыбкой. Пора уходить, дать ему покой. Но прежде чем удалиться, Лизавета Андреевна окидывает заботным глазом столик, что стоит при возголовьи. В кувшине — брусничное питье, под салфеткой — пироги, одни, по случаю Великого поста, с капустой, другие с морковью.

— Утомилься, патюшка, — шепчет Лизавета Андреевна, подтыкая и поправляя одеяло. — Потремли маленько. Ушо укомоню. — Она кивает за окно, где галдят дворовые ребяши, обрадевшие ростепели.

— Не надо, — одними глазами показывает Ломоносов.

Затворив за собою двери, Лизавета Андреевна зажимает ладонью рот, торопливо пересекает коридор, уединяется в своих покоях и только тут дает волю слезам. Плачет она тихо, но долго, теребя в руках листок, что передал Михайла Васильевич. Наконец успокоившись, она подходит к окну и, расправив бумагу, подносит ее к глазам. Перед нею — план, о том свидетельствует нумерация пунктов. По первым строчкам Лизавета Андреевна догадывается, что это план беседы — чаемой, но, видать, уже неосуществимой беседы с императрицей. А потом в глаза бросается пункт 10-й: «Я не тужу о смерти: пожил, потерпел и знаю, что обо мне дети отечества пожалеют». Слезы вновь отуманивают взор Лизаветы Андреевны, и она отчетливо сознает, что это не последние ее слезы.

2010 г.