— Нет, — ответил Ферми с мягкой улыбкой, — у меня сердце, должно быть, сделано на заказ, оно намного выносливее, чем у других.

А когда к концу подъема кто-нибудь все же оказывался впереди, Ферми опрометью бросался обгонять, потому что как же можно было позволить, чтобы кто-нибудь, кроме него, первым взошел на вершину? Он прыгал на своих коротких ногах с камня на камень, размахивая рюкзаком из стороны в сторону, и, оттеснив всех, всегда оказывался первым.

Все мы испытывали чувство радости, когда наконец, преодолев подъем, выходили на вершину. Тут мы обычно устраивали привал. Когда смотришь сверху на Доломитовые Альпы, открывается поистине волшебное зрелище: перед глазами встают фантастические очертания башен, зубчатых стен; вдали сверкают ледники, и тут же, совсем рядом, вечные снега. Чувство экстаза, которое охватывает вас на вершине, нельзя сравнить ни с чем — это какое-то совершенно особое, неповторимое чувство. В первое мгновение мы все стояли молча в благоговейном восторге, наслаждаясь чувством глубокого и полного единения с природой и словно незаметно проникаясь ее божественной силой. А потом наступало оживление. Мы весело болтали, обменивались впечатлениями, пели хором звучные песни горцев и с сожалением спохватывались, что пора спускаться обратно.

Завтракать мы располагались с удобством, выбрав какую-нибудь мягкую лужайку, в тени деревьев, у ручья с кристально прозрачной водой. Потом укладывались на траве и дремали. Внезапно раздавался голое Ферми:

— Смотрите-ка, видите, вон там птица!

— Где птица?

— На верхней ветке вон того большого дерева на горе. Вам отсюда, наверно, кажется, что это лист…

Но никто не мог разглядеть эту птицу.

— У меня, наверно, глаза сделаны на заказ. Они видят много дальше, чем у других… — говорил Ферми извиняющимся тоном, словно оправдываясь, что у него не такие обыкновенные, стандартные глаза, как у всех.

Да, пожалуй, и все его тело было сделано на заказ и куда лучше, чем у других: ноги его не так скоро уставали, мускулы были эластичнее, легкие вместительнее, нервная система крепче, реакции точнее и быстрее.

— А мозг ваш? — спросила его как-то в шутку Джина. — Он тоже на заказ сделан?

Но на это Ферми ничего не нашелся ответить. Он не задумывался над своими умственными способностями: это был дар природы, которым он не так свободно распоряжался, и гордился им куда меньше, чем своими физическими качествами. Но о разуме вообще он много думал.

И хотя он часто говорил, что человеческий ум — это нечто неопределенное, складывающееся из многих трудно поддающихся учету факторов, одним из его любимых занятий этим летом было классифицировать людей по их умственным способностям. У Ферми было пристрастие к таким классификациям: он при мне «распределял» людей по росту, по внешности, по состоянию и даже по чувственной притягательности. Но этим летом он классифицировал всех только по умственным способностям.

— Людей можно разделить на четыре категории, — говорил Ферми. — Первая — это люди с умственными способностями ниже средних, ко второй относятся все так называемые заурядные люди, они нам кажутся глуповатыми, потому что мы — отборные и у нас более высокие мерки. Третья категория — это люди умные, а четвертая — это люди с исключительными умственными способностями.

Это был такой удобный случай подразнить Ферми, что я никак не могла его упустить.

— Иначе говоря, вы считаете, — резюмировала я с самым серьезным видом, — что к четвертой категории можно отнести только одно-единственное лицо — Энрико Ферми?

— Это нехорошо с нашей стороны, синьорина Капон! Вы прекрасно знаете, что я многих отношу к четвертой категории, — возразил обиженный Ферми, а затем, подумав, прибавил: — Я не могу себя поместить в третью категорию, это было бы несправедливо.

Но я не уступала и продолжала дразнить его. Наконец он с возмущением сказал:

— Четвертая категория вовсе не представляет собой чего-то совершенно исключительного, как вы это стараетесь изобразить. И вы тоже входите в нее.

Может быть, тогда он говорил искренне. Но потом он наверняка перевел меня в третью категорию. Как бы там ни было, но я любила, чтобы последнее слово в споре оставалось за мной.

— Ну, если уж я принадлежу к четвертой категории, — решительно заключила я, — то, значит, должна быть еще пятая, к которой принадлежите вы, и только вы.

И все, кроме Ферми, согласились, что так оно и есть.

2 глава

До того, как мы встретились

На следующую осень Ферми окончательно обосновался в Риме. Он поселился с отцом и сестрой Марией в маленьком домике в Читта Джардино.

Читта Джардино — или «Город-сад» — был новый квартал, выстроенный на правительственную субсидию для чиновников среднего класса. Он вырос между 1920 и 1925 годами в нескольких милях к северо-востоку от Рима. В то время там были только маленькие домики на одну семью и при каждом доме — сад. Плата за аренду была невысокая, а через двадцать пять лет дом переходил в собственность арендатора.

Северная часть Читта Джардино была отведена для железнодорожных служащих. Отец Ферми, служивший на железной дороге, получил здесь домик и переехал в него осенью 1925 года с дочерью. Родители Ферми долго мечтали о своем новом доме, но синьоре Ферми так и не пришлось увидеть его законченным: она скончалась весной 1924 года, — да и сам синьор Ферми недолго наслаждался своим домиком: он умер в 1927 году.

Я переступила порог этого дома в начале 1928 года, когда мы уже обручились с Энрико, а до тех пор я видела его только снаружи. Как-то раз, снедаемая любопытством, в причинах которого я сама не смела себе признаться, я пошла в Читта Джардино посмотреть, где живет Ферми, и спустилась по Виа[5] Монжиневра. Дом Ферми, под номером 12, стоял у подножия холма, над самой ложбиной, по которой бежит река Аниен, перед тем как слиться с Тибром. С улицы видна была низкая кирпичная стена с оградой из железных прутьев. Недавно посаженный плющ цеплялся за прутья. Дом стоял в нескольких футах от стены, а сад был разбит позади дома, в глубине, на крутом склоне. Домик был совсем скромный, и только затейливая башенка красовалась над его плоской крышей.

Внутри он был невелик и не отличался роскошью, но казался очень уютным. В ванной всегда была горячая кода, и, конечно, здесь было несравненно лучше, чем в той квартире на Виа Принчипе Умберто № 133, около вокзала, где с 1908 года жили Ферми.

Все дома в том квартале около вокзала были построены наспех, когда Рим в 1870 году был присоединен к Итальянскому королевству и стал столицей. В связи с громадным наплывом служащих, понаехавших с юга, из Пьемонте, вместе с правительством, в Риме возник острый жилищный кризис, которым немедленно воспользовались спекулянты. При всех его претензиях на роскошь — две статуи в вестибюле у подножия двух широких лестниц — в доме № 133 на Виа Принчипе Умберто не было никаких удобств. В доме не было отопления, и трое детей Ферми, Мария, Джулио и Энрико, зимой нередко ходили с распухшими от холода руками. Энрико любил рассказывать «изнеженному юному поколению», как он готовил уроки, сидя на собственных руках, чтобы отогреть их, и переворачивал страницы книги кончиком языка, лишь бы не вытаскивать рук из теплого местечка.

В квартире не было ванной комнаты, а имелась лишь уборная, и семья для утреннего умывания пользовалась двумя цинковыми ваннами. Одна, поменьше, предназначалась для детей, а другая, на роликах, — для взрослых; ее каждый день вкатывали в спальню родителей. С вечера обе ванны наполняли холодной водой, и к утру она достигала комнатной температуры, которая зимой никогда не превышала 10°. Но дети воспитывались в строгой дисциплине, ни внушали, что простым людям нежиться не пристало, и каждое утро все трое храбро окунались в холодную воду.

Семья была родом из богатого сельского края под Пьяченцей, в долине реки По, самой плодородной части Италии. Дед Энрико, Стефано, первый из Ферми оставил землепашество и таким образом поднял свою семью на новую ступень общественной лестницы. Еще юношей Стефано поступил на службу к герцогу Пармскому — Италия тогда еще делилась на крохотные государства, одним из которых и была Парма, — и достиг должности писца. Бронзовые пуговицы его мундира с именем герцога и его гербом по сю пору хранятся в семье и как реликвия передаются по наследству.