— Идемте скорее! Поищем священника!

Земля горела у Дюри под ногами. Казалось, он был уж так близок к наследству — и вот оно снова исчезает, словно блуждающий огонек, что, маня за собой, обманывает путника.

Найти священника было нетрудно — он кормил голубей у своей голубятни.

— Святой отец, — окликнул его Дюри, который во время вчерашнего ужина перешел на «ты» с будущим шурином. — Раз уж председатель тут, ему бы хотелось посмотреть на знаменитый зонт. Можно?

— О, конечно! — И священник тотчас же крикнул Адамец, ощипывавшей на крыльце цыпленка: — Принесите-ка, друг мой, ключ от церкви!

Старая Адамец засуетилась, завозилась с большим ключом, затем, идя впереди священника, провела гостей между потемневших от времени скамей под прохладные церковные своды.

Ох, до чего же красивы убогие деревенские церквушки и все, что с ними связано! И лужайка возле церкви, и воткнутые в ремешки на краях скамей красные, зеленые, разноцветные церковные хоругви с портретами красивых кротких женщин — святой Барбары, святой Розалии, or a pro nobis![34] Сколько священных легенд сразу! Обитатели небес собраны здесь на половине пути (ведь церковь — это полпути к небу), где они могут находиться вместе с жителями земли. Напротив стоит главный алтарь со святым Миклошем, раздающим детям орехи, — этот святой прежде считался покровителем глоговчан. (Прежде — потому что с некоторых пор святой Петр стал отбивать у него хлеб.) Слева у чаши со святой водой — изображение Христа с искусственными розами над терновым венцом. Тут молился молодой священник в тот день, когда привез ему Мате Биллеги сиротку Веронку. Все здесь тихо и величественно, сумрачные стены дышат миром и благодатью, и запах ладана, смешанный с ароматом резеды, что прикалывали к своим конопляным волосам глоговские девицы, казалось, еще не испарился с воскресенья и витает, колыхаясь, в искрящемся снопе солнечных лучей, прокрадывающихся из верхнего окна.

Здесь все имеет свою историю: толстую, раскрашенную восковую свечу купила богу вдова Доманик, когда господь призвал к себе ее мужа Миклоша. Кое-кто может подумать: рука руку моет, но это не так. Вот ведь какое красивое покрывало вышила старая Гонгой на алтарь, а все же утонула в речке. Нет, нет, господа не подкупишь!..

— Туда, туда, господа, пожалуйста в ризницу!

Как только они вошли, в глаза им тотчас же бросился старый зонт, принадлежавший когда-то Палу Греговичу среди церковной утвари, фелоней и епитрахилей знакомо улыбалась выцветшая красная материя и только серебряная ручка — ох, уж эта серебряная ручка — чуждо поблескивала в полутьме.

Дюри, окаменев, пристально уставился на нее, не в силах вымолвить ни единого слова. Он чувствовал, что против него ополчилась сама судьба. Один дьявол шел за ним, все время понукая: «Ступай, ступай за своим наследством!» — другой шествовал впереди, поддразнивая: «Иди, иди, во-он оно где!» Но был и третий, самый бойкий дьявол: опередив второго черта, он слонялся у цели и, когда Дюри до нее добирался, с ехидной ухмылкой говорил: «А тут ничего-то и нет!»

Столарик хладнокровно, с величайшим вниманием осматривал ручку зонта, как будто наслаждаясь работой мастера.

— А что, ручка и раньше такая была? — спросил он.

— Ох, нет! Эта из чистого серебра, да и работа какая! Большой мастер делал ее, Хусак из Бестерце. Пожалуйста, посмотрите хорошенько! Вот это вкус, это стиль! Не правда ли; превосходная вещь? Представьте, в прошлом году, пока я ездил на скленойские ванны, мои прихожане приготовили мне сюрприз. От старой ручки отломался костяной набалдашник, ею уже едва можно было пользоваться. Собирать на ручку начал некий Иштван Клинчок, его эта заслуга. О, есть еще верующие христианские души!

Затем он повернулся к Дюри.

— Я познакомлю тебя с этим Клинчоком. Он и в самом деле достойный человек.

Дюри хотелось послать ко всем чертям достойного Клинчока, — и нашлось бы с кем, потому что за спиной его снова торчал первый дьявол, подстрекая: «Ступай за своим наследством!»

— Но вы, конечно, сохранили и старую ручку? — спросил он с ожившей надеждой.

— Вряд ли, — ответил священник, — это была обыкновенная деревянная палочка; кажется, старая Адамец выпросила ее тогда у Веронки.

(Вероятно, устами священника говорил средний дьявол: «Ручка зонтика у старой Адамец».)

Теперь и председатель заинтересовался:

— А кто такая эта Адамец?

— Моя старая повариха, вот которая ключи приносила. Господин Столарик громко рассмеялся, даже слезы из глаз покатились, так он смеялся. Каменные плиты и стены церкви вторили его смеху, и, казалось, вся церковь хохотала.

Когда они вышли из церкви и отец Янош пошел положить ключи, господин Столарик вытащил обернутые в папиросную бумагу кольца, сунул их Дюри в ладонь и с легким юмором сказал:

— Если придерживаться твоей прежней логики, теперь надо жениться на старухе Адамец. Вот кольца, ступай скорей, обручись с ней!

Дюри не ответил на едкую насмешку и, подстегиваемый сомнениями, нетерпеливо ворвался в кухню, где старая служанка в это время жарила блинчики на полыхающем через конфорку пламени очага.

— Послушайте, Адамец, куда вы дели старую ручку церковного зонта?

Повариха сначала дожарила блин, осторожно вывалила его на деревянное блюдо, где уже лежала большая горка блинчиков, и лишь потом подняла глаза: кто это к ней обращается?

— О старой ручке изволите спрашивать, голубок мой, ваша милость? А дело было так: заболел мой внучонок Матько — прошлый год то было, капуста только поспевала, да нет, пожалуй, еще раньше.

— Какое мне дело, когда это было!

Адамец спокойно вылила новую порцию теста на сковороду.

— Да… на чем это я остановилась? А, Матько! Сглазили его! Потому распрекрасное дите этот Матько…

Дюри нетерпеливо топнул ногой.

— Скажете вы, наконец, где сейчас…

— Да вон в углу кушает.

— Ручка зонта?

— Да нет, Матько!

И в самом дело, у лохани для мытья посуды сидел, скорчившись на перевернутой корзинке, синеглазый словацкий мальчонка с чумазым личиком. В руках у него пестрели бобы, а рожица казалась распухшей, так как он набил в рот сразу несколько блинов.

— Вот проклятье! Да вы, бабушка, глухая, что ли? — вскипел адвокат. — Я спрашиваю вас о ручке зонта.

Адамец негодующе покачала головой.

— Ведь я о том и говорю… сглазили, говорю, Матько, пропадал совсем мой ангелочек, крошка славная, а от этого только одно лекарство, душа моя, ваше благородие. Надо положить ребенку в воду для питья три горящих головешки и поить его этим три дня. Но, силы небесные, чего только ни делали, чем ни пользовали его, а только чахнул да тощал мальчонка со дня на день, прямо сердце разрывалось, как глянешь, бывало, на него… потому очень уж нежное у меня сердце, это и преподобный отец признает…

— Лучше уж и я признаю, только, ради бога, вернемся к делу!

— К тому и веду, прошу покорно… как раз тогда сделали серебряный набалдашник для святого зонта, и барышня, добрая душа, подарила мне старую ручку. Вот, говорю, подвезло Матько, — целых три головешки из святого дерева! Коли уж это не поможет, быть Матько божьим солдатом, призовет его к себе господь.

И она расплакалась при мысли, что маленький Матько мог стать солдатом господа, слезы полились градом, еще счастье, что в тесто для блинов не попали.

— Тетушка Адамец! — вскричал Дюри дрожащим от волнения голосом. — Уж не сожгли ли вы ручку зонта?

Старуха удивленно взглянула на него.

— А откуда ж мне было иначе взять три головешки, коли б не сожгла?

Дюри отшатнулся к стене, кухня закружилась вместе с ним, бешено вертелись тарелки, противни, горшки, а из печной конфорки показался огромный пылающий язык третьего дьявола, который всегда издевался над ним у самой цели: «А тут ничего-то и нет».

Но вдруг его встряхнула рука, тяжелая рука Столарика.

— Что ж! Было, да сплыло. Не горюй, браток! Так пожелала судьба — и точка. Теперь, по крайней мере, не будешь предаваться тщетным мечтам, снова будешь надеяться на собственные силы. Поверь, это тоже кое-чего стоит!