Дюри отстал и подозвал привратника.

— Сорвите мне эту розу.

— Ах, что вы, сударь! Дух девушки возмутится!

Дюри вынул бумажник, два серебряных форинта скользнули в руку старика, после чего тот молча вытащил нож и осторожно срезал розу.

— Теперь дух не станет возмущаться? — смеясь, спросил Дюри.

— Теперь-то нет, потому что за половину этой суммы я закажу обедню.

Дюри со своим сокровищем бросился за дамами и с чувством настоящего торжества протянул цветок Веронке.

— Вот роза Марии Цобор! В обмен на вашу гвоздику, барышня!

Веронка заложила руки за спину и холодно произнесла:

— И у вас хватило духу сорвать ее?

— Хватило, для вашего удовольствия. Поменяемся?

— Нет! Даже за целый мир я не приколола бы эту розу. Мне бы казалось, что я обокрала мертвую девушку.

— Вы на самом деле не примете от меня цветок? — Нет!

Огорченный Дюри в гневе швырнул розу, она покатилась по крутому склону холма меж своих сестер — трав, кустов и диких цветов и соскользнула в дорожную пыль.

Веронка с сожалением глядела вслед цветку, пока не потеряла его из виду.

— Зачем вы это сделали? — с упреком сказала она ему. — Разве бедная роза провинилась перед вами?

— Провинилась! — горячо ответил адвокат.

— Но чем же? Она вас уколола?

— Заколола насмерть! Она дала мне понять нечто очень неприятное.

— А что именно?

— Досказала продолжение сегодняшнего сна.

— О, маленькая болтунья! — Милое озорство прозвучало в ее голосе, и большие глаза, смеясь, остановились на Дюри.

— Я и правда получил бы отказ!

Веронка откинула голову, подняла к небу глаза, в которых блестела голубая лазурь, и состроила жалобную мину.

— О бедный господин Вибра, какое несчастье! — И она лукаво ему улыбнулась. — Вы получили бы во сне отказ!

— Что ж! Издевайтесь, — произнес адвокат, не скрывая горечи.

— А вы уверены, что на самом деле получили бы отказ?

— Да, теперь уверен, — грустно ответил он. — Вы ведь догадываетесь, кому я сделал предложение.

— Я догадываюсь? — произнесла она, побледнев, и смех замер на ее устах. — Я? — Больше она ничего не сказала и, опустив голову, молча пошла вниз вслед за мадам по узкой тропинке.

Слегка приподняв юбку (чтобы сорная трава, колючки и кустарники не порвали ее), так, что приоткрылись стройные ножки, она ступала красиво, ритмично; топ-топ — поскрипывали крошечные ботинки; травы и полевые цветы склонялись под ними, приминаясь, но не ломаясь, а распрямившись, становились лишь еще свежее и горделивей.

Дорогу пересек нарядный маленький ящер, облаченный в серебряный панцирь. Он появился из-за куста бересклета, намереваясь проскользнуть в карликовый лес из черных ягод. Но какая судьба постигла крохотного рыцаря в панцире? Его путь скрестился с дорогой разгневанного гиганта (известного адвоката из Бестерцебаня), который рвал и метал от огорчения — «Да погибнет все живое!» Одним ударом каблука отсек он голову от туловища маленькой ящерицы.

Веронка обернулась, увидела это и чуть не заплакала над несчастной ящерицей, но не осмелилась ничего сказать: девушка тоже начала побаиваться ужасного Голиафа и лишь пробормотала про себя, но, правда, так, что можно было расслышать: «Палач!»

Однако, когда она, спустившись с холма, оказалась возле розы, которая валялась испачканная в пыли, поранившая лепестки свои о камни, — бог знает, о чем подумала про себя девушка, но неожиданно она наклонилась, подняла цветок, подышала на него, подула, а затем приколола к жабо на груди. Казалось, цветок там и вырос.

Она не сказала ни, слова, не взглянула на ужасного Голиафа, даже отвернула головку, чтобы он не мог видеть ее лица, но Голиаф вполне удовлетворился тем, что видел розу; он ощутил, как на сердце потеплело, желание быть добрым охватило его: теперь он не пожалел бы и ста форинтов, чтобы только приставить обратно к голове туловище маленькой храброй ящерки, однако сделать это было — увы! — невозможно.

Внизу у трактира Янош уже покормил коней, запряженная коляска ожидала пассажиров; молодые люди уселись, ощущая какое-то гнетущее, странное замешательство. Молча сидели они друг против друга, и если один смотрел налево, взгляд другого убегал вправо, куда-нибудь на вершину серо-стальной горы; когда же случайно глаза их все же встречались, они тотчас отводили их. Разговаривая, оба они обращались только к мадам Крисбай, которая наконец учуяла, что между ними что-то произошло. Но что именно? Э-э, да стоит ли об этом говорить. Ведь все это — сущая ерунда, несколько пустячных слов, которые в их детских умах гиперболически разрослись, как разрослась однажды с помощью дьявола тесная келья господина профессора Хатвани, * так что в конце, концов там поместился весь город Дебрецен. Так вот и в эти несколько слов вместилось все, все…

А затем случилось нечто более, гораздо более значительное. Так ли было, нет ли, но, очевидно, потерялась какая-то булавка, потому что Веронка нагнула вдруг головку, желая, вероятно, разыскать потерю, и из ее волос выскользнула желанная гвоздика, упав прямо на колени Дюри. Дюри поднял цветок, чтобы отдать его хозяйке, но Веронка махнула рукой: оставьте, мол, себе.

— Пусть будет вашей, раз уж упала, не захотела остаться в моих волосах.

Неужели действительно не захотела? Дюри размышлял над этим, нюхая гвоздику. Какой восхитительный, сладкий аромат! От чего бы это? От волос. А какой, должно быть, аромат у самих волос без гвоздики!

Бричка между тем все катилась, катилась то вниз, то вверх под горой Брава. Эх, Брана, знаменитая Брана, ты загораживаешь мир, как ворота двор, потому и назвали тебя Браной (воротами). Брана — это вам не что-нибудь. Она вроде вельможи среди гор — даже в хорошую погоду шапку носит: на макушке у нее сидит облако. Но старик еще и потеет: журчащие ручьи и бьющие из расселин скал ключи стекают по его желтой морщинистой спине на луг Кветину, через который яростно стремится по огороженному ивняком каменистому дну большая светлая река.

— Это Бела Вода, — пояснила Веронка мадам Крисбай. — Глоговская река. Мы уже близко!

Надо еще только проехать через лес, и сразу в глубине долины откроется Глогова с ее маленькими белыми домиками. Но дорога эта прямо-таки собачья, извилистая, как душа дьявола; она полна ущелий, скал и местами так узка, что коляска на ней еле помещается, а втулки колес царапают о скалы.

Янош обернулся, почесывая голову.

— В этих местах люшня — король.

Люшня? Но в бричке адвоката нет люшен, — значит, наши путники попали в переделку. Таким вот кружным путем Янош доложил своему хозяину об их положении.

— Осторожнее, Янош, как бы не опрокинуться!

Кучер то и дело слезал, чтобы привязать или отвязать колесо, лошади шли шагом, кое-где дорога вилась по такой теснине, что только небо виднелось.

— Одно слово — птичье царство! — ворчал Янош.

— Тебе что, не нравится этот край?

— Очень уж морда у него конопатая, — бурчал Янош. — Это место не для женитьбы.

Дюри вздрогнул. Уж не заметил ли чего кучер?

— Почему, Янош?

— А потому, что прежний мой хозяин — барон (Янош раньше служил у барона из комитата Шарош), а был он барин умный, всегда говорил сыновьям: «Никогда не ездите жениться туда, где нет комаров, а только хороший воздух да минеральные источники».

Тут уж не только Дюри, но и Веронка рассмеялась.

— Истинно шарошский ход мыслей! Но, видишь, ты разгневал барышню.

— Значит, я должна остаться старой девой? — шутливо посетовала Веронка.

Янош запротестовал руками и ногами:

— Ай, святые угодники, чтоб вы да старой девой. Да ведь если уж…

Он хотел сказать что-то возвышенное, только искал подходящее слово, но господь пожелал, чтоб у него вырвалось крепкое ругательство, потому что в эту минуту они с размаху врезались в какой-то выступ скалы у выбоины и передняя часть коляски отвалилась с сильным треском и скрипом.

— Тю-ю, черт побери! Ваша милость, ось сломалась! Женщины испугались. Дюри спрыгнул, осмотрел ось. Да, большая поломка: ось обломалась слева от дышла.